Александр Анин - Миллион миллионов, или За колёсиком

Мария недоверчиво вздыхает. Мхов горько усмехается. Данилов-Георгадзе согласно кивает.

— …то об этом мы сейчас говорить не будем. Вообще для нас главное в первую очередь — не отыскать истину, а установить между вами и сыном утраченный контакт. Это в любом случае важно. Понимаете (пых-пых), для ребёнка общение с родителями — это как воздух. Воздух бывает чистым, и это хорошо. Бывает отравленным, тогда это плохо. Но в вашем случае воздуха нет вообще, и хуже этого не бывает… Короче, начать должны вы, Кирилл Олегович. Вызовите Алёшу на разговор, что называется, по душам. Разговор нужно построить по принципу качелей, вы всё время должны балансировать между «ты врёшь» и «я ошибаюсь». Чтобы, с одной стороны, снова не загнать его в тупик, а с другой — не оказаться без возможности манёвра самому. Основная ваша линия в этом разговоре — «я тебя понимаю, но и ты меня пойми». Внимательно выслушайте его, но добейтесь, чтобы и он выслушал ваши аргументы. Когда вы почувствуете, что Алёша готов смотреть на происходящее не только своими, но и вашими глазами (пых-пых), подведите его к тому, что налицо явная загадка, настоящий детектив. А дальше предложите взглянуть на всё это как бы со стороны и провести что-то вроде совместного расследования. Вы понимаете? Вовлеките его в игру!

— Ничего себе игра, там уголовное дело, — меланхолично замечает Мхов.

— Это другая проблема, — морщится Данилов-Георгадзе. — Кстати, продолжайте держать его подальше (пых-пых) от настоящего следствия. И как можно дольше. Да. В общем, заинтересуйте его, вовлеките в игру. Его заинтересованность, согласие вместе разобраться станет итогом первого этапа. На втором — приступайте непосредственно к игре в сыщиков. Возьмите самый первый случай, тот, что с собакой. Вместе разработайте план расследования. Вместе, шаг за шагом, разберите происшествие на кусочки. Кто где был, кто что видел, что говорил. Вполне вероятно, что при таком скрупулёзном разборе Алёша где-то собьётся, проколется и уже тогда его можно будет подвести, так сказать (пых-пых), к чистосердечному признанию. А, может быть, наоборот, вы, Кирилл Олегович, увидите, где именно вы сами ошиблись.

— Понятно, — говорит Мхов. — Но все эти игры имеют смысл только если…

— Согласен, — кивает Данилов-Георгадзе. — Если эксцессы будут продолжаться, игра теряет смысл. В любом случае не давите на него. Просто тогда (пых-пых) попробуем поработать с Алёшей более детально. А пока всё.

— Спасибо, — говорит Мария.

— Спасибо, Михаил Георгиевич, — Мхов кладёт на стол рядом с врачом плотный белый конверт.

Данилов-Георгадзе специальной лопаточкой тщательно вычищает трубку в бронзовую пепельницу, прячет в саквояж гонорар, поднимается из-за стола.

— Благодарю. После разговора обязательно позвоните, расскажите, что вышло.

— Хорошо.

Мхов выходит на крыльцо, чтобы проводить гостя. Данилов-Георгадзе забирается в серебристый «лексус» GS300, заводит двигатель, медленно выезжает за ворота.

К полуночи сделалось заметно прохладнее. Несильный, ровный ветер тащит по ночному небу обрывки облаков с востока. Мхов слышит уханье филина с той стороны, где

Восьмой день, воскресенье

Плещется озеро, возле которого на поваленном дереве сидят он и его сын. Сквозь редкую облачность светит низкое утреннее солнце, над водой стелется жидкий сероватый туман. Мхов в общем и целом доволен, разговор с Алексеем получился. Сын, поначалу враждебно-замкнутый и насторожённый, понемногу оттаял и с трудом, но согласился, что у отца есть законные основания, по меньшей мере, сомневаться в его, Алексея, искренности. Идея совместного расхлёбывания заварившейся каши тоже не вызвала у него возражений; ну, конечно, «детектив», «расследование» — какого 12-летнего пацана это оставит равнодушным, и здесь психолог попал в точку.

— А когда мы со всем этим разберёмся, то… — Мхов ещё не думал о том, что будет, когда припёртый к стенке сын во всём сознается, но начатую фразу надо как-то заканчивать, — то тогда… всё будет хорошо.

«В общем-то, правильно, — думает Мхов, — потому что наступит хотя бы ясность в отношениях».

— Скорей бы, — тихо соглашается Алексей и, грустно улыбаясь, смотрит в небо поверх головы отца.

«Артист», — усмехается про себя Мхов, а вслух говорит:

— Ладно, Алёш. Ты беги к маме, пусть завтракать накрывает, я тут ещё немного побуду.

И, пересилив себя, легонько, по-приятельски, подталкивает Алексея в спину.

Оставшись один, Мхов с минуту пытается обдумывать свои действия касательно предстоящего «расследования», но разговор с сыном отнял слишком много сил и он оставляет дальнейшее планирование на потом. Тут ему приходит в голову, что он со среды не видел Клару, не звонил ей, да и она не даёт о себе знать. Мхов достаёт трубку, звонит ей на мобильный, но безликий автоматический голос сообщает ему, что номер временно не обслуживается. «Просрочила платёж», — думает Мхов и набирает домашний телефон Клары. Некоторое время вслушивается в длинные гудки и даёт отбой. «Спит? Куда-то уже ушла? Откуда-то ещё не пришла?..»

— Эй, ты!

Грубый, резкий окрик посреди тишины заставляет его вздрогнуть. Мхов поднимает глаза, видит невесть зачем вернувшегося сына, стоящего на берегу в двух десятках шагов от него. Нахально подбоченясь, Алексей ухмыляется, презрительно щурится на отца. От него исходит настолько явная и уверенная агрессия, никак не соотносящаяся с только что состоявшимся разговором, что Мхов на мгновение просто теряется.

— Что? — только и может вымолвить он.

— Шлюхе своей звонишь? Ну и где она, твоя шлюха, а? — широко лыбится Алексей.

— Что-о-о-о?! — резко теряет самообладание Мхов.

Он вскакивает, делает шаг по направлению к сыну.

Тот не трогается с места:

— Звони-звони. Может, дозвонишься.

И отвратительно-звонко хохочет.

От всепоглощающего гнева пополам с отчаяньем у Мхова немеет лицо, чья-то ледяная рука сжимает сердце, больно тянет к низу живота, в голове, как в испорченном электроприборе, колючими искрами — короткое замыкание:

— Ах, ты!

Он бросается к сыну, готовый догонять! хватать! сминать! втаптывать! Но догонять никого не надо; Алексей стоит, как стоял, и, покатываясь со смеху, выкрикивает понравившееся:

— Звони-звони! Может, дозвонишься!

И даже когда Мхов, подскочив, изо всех сил вцепляется ему в горло, он, сипя и захлёбываясь, безостановочно выплёвывает из сузившейся глотки:

— Звони… звони… может… дозвонишься… звони… звони… может…

Мхов душит сына с одуряющей радостью освобождения — от радости, кажется, сам забыв дышать. Обхватив окостеневшими пальцами тонкую шею под высокой горловиной шерстяного свитера, он сдавливает, сдавливает, сдавливает, не ощущая ни хрупкости костей, ни податливости мягких тканей. Он жадно глядит в багровеющее лицо, видит выкаченные глаза, вываленный до корня язык, побелевшие губы, сведённые неуместной жуткой усмешкой. Но, всматриваясь в затухающие глаза своего ребенка, он неожиданно чувствует, что и сам на грани смерти. Он и вправду забыл, как дышать… и уже давно не дышит… блядь, не дышит же! «Воздуха!» — безобразно орёт он внутри себя, и в этот миг белый день оборачивается чёрной ночью, Мхов отпускает горло сына, валится замертво. Последнее, что улавливает его затухающее сознание — это задыхающийся, но при этом чудовищно насмешливый голос Алексея: «Ну… так где… она… твоя шлюха, а?»