Ольга Михайлова - Сладость горького миндаля

Герцогиня рассмеялась.

— Мужчины редко столь разумно судят о женщинах. Последнее видно по тому, кого они берут в жены. Помню, в Лондоне несколько лет назад кто-то рассказал о браке после тринадцати лет ухаживания, и заметил, что, по крайней мере, у супруга было время изучить характер своей подруги жизни. Мой муж ответил: «Вовсе нет — на следующий же день она могла оказаться прямой противоположностью тому, чем представлялась все эти годы». Я не могла не восхититься этой высшей мудростью и подумала в тот момент, что нам никогда не добраться до окончательной разгадки человеческого характера и не познать его.

Корбин с усмешкой согласился.

— Женщины тоже хороши! Ведь как только начинается разговор на тему, интересную для мужчин или позволяющую им себя показать, женщины выходят из комнаты и занимаются чем-то своим. Таким образом, красноречие, гений, учёность, порядочность — всё, в чём честолюбие побуждает мужчин преуспеть и тем завоевать рукоплескания, — оказываются бессильны покорить сердца представительниц прекрасного пола. Они любят лишь молодых красавцев.

— Но вы не можете отрицать, — насмешливо покачала головой герцогиня, — что молодость и красота — не единственный способ завоевать привязанность, остроумие и мужество нас всё же впечатляют.

— Быть может, самым притягательным магнитом оказывается для женщин сильное, нескрываемое тяготение к ним? — спросил Хилтон. — Счастливый любовник у всех народов — это верный рыцарь, дамский угодник.

Разговор продолжался, при этом Монтгомери ненадолго словно потерял нить беседы, задумавшись.

«Вот взять, например, того же Хилтона. Красавец, но никто его не примет за умного, не зная, кто он. Тогда, отвечу, скорее всего, он и не умён, противоположное же мнение о нём ошибочно. А вот граф Нортумберленд, — бесспорно, талантливый человек; однако, если он не взволнован какими-нибудь из ряда вон выходящими событиями, он кажется полумёртвым. Он при желании остроумен, но ему не хватает воодушевления. Он способен на благородные поступки, но низость натуры будто сквозит в каждом его движении. Таков он на самом деле и есть! Лучшая часть его личности скучна, туманна, свинцово-тяжела. Поглядите на него, когда он говорит. От его слов могла бы «в груди и у костлявой хищной Смерти душа проснуться». А лицо ничего не выражает. Что же мы должны считать истинным проводником его души? Похоть, томление, туманные воспоминания — вот беспокойные обитатели её, губы же его шевелятся просто машинально. А Гелприн и его лицо мумии? Впрочем, здесь не всё так просто…»

Но тут Монтгомери опомнился и, отвлёкшись от размышлений, снова стал прислушиваться к разговору.

— Нет-нет, — говорил Корбин. — По поведению судить нельзя! Я знаю человека, которого считали дурным другом на том только основании, что он никогда сердечно не пожимал руку. Признаю, что это охлаждает людей жизнерадостных, но за фасадом крайне флегматического темперамента нередко кроется самый пылкий дух, — так же как огонь высекается из наиболее твёрдого кремня.

— Причина — в сочетании предубеждённости против других и пристрастности к себе, — заметила герцогиня. — Мы подходим к другим с уже сложившимися представлениями и, разуму вопреки, укладываем всё, что нам встречается, в излюбленные прокрустовы ложа своих взглядов.

Монтгомери, снова взглянув на портрет Джошуа Корбина, вздохнул.

— По правде говоря, нет людей совершенно недостойных, как нет и тех, у кого вовсе не имеется недостатков. Короткое знакомство с самыми скверными людьми уменьшает отвращение к ним, и мы часто удивляемся, что величайшие преступники выглядят как обычные люди. А что удивительного? Если некто был бы только тем негодяем, о котором мы читали и составили отвлечённое представление, то он был бы просто воплощённым представлением о преступнике, он бы, конечно, не разочаровал зрителей, а выглядел бы тем, кем и являлся — чудовищем! Однако у него есть мысли, чувства и, может быть, добродетели, и всё это вполне уживается с самыми развращёнными привычками и отчаянными поступками.

Герцогиня поддержала старого герцога.

— Да, это не ослабляет наш ужас перед преступлением, но смягчает отношение к преступнику, он оказывается простым смертным, а не карикатурой на порок. Такой взгляд, хоть он и проникнут милосердием, не кажется мне ни излишне вольным, ни опасным. Муж рассказывал мне, что человек, писавший признание в убийстве, остановился и спросил, как пишется слово «убийство». Если это правда, то отчасти его затруднение объясняется потрясением, вызванным воспоминанием о свершившемся, а отчасти тем, что он хотел избежать словесного выражения поступка. «Аминь» застряло у него в глотке.

Хилтон подхватил слова герцогини.

— Несколько лет тому назад один убийца показал, что его воображение совершенно отвергало вменяемое ему преступление: он, конечно, убил старика, похоронил его в пещере и жил на взятые из его карманов деньги, но «никаких преступных намерений, вообще никаких» у него при этом не было. Хладнокровие, изощрённость, продуманность его действий доказывают, что он виновен в убийстве, но преступность совершенного деяния душа его не вмещала.

Корбин оживился.

— Да, в таком же духе и Кольридж в «Раскаянии» заставляет своего главного героя Ордонио уклониться от признания даже самому себе в замышляемом преступлении, он слишком пристрастен, чтобы вынести себе справедливый приговор, и мы тоже судим себя снисходительно и откладываем окончательный вердикт на неопределённый срок. Помните его поразительный монолог:

   На солнце тело если я оставлю,  Чрез месяц тысячи — десятки тысяч —   Живых созданий вылетят из трупа   На место одного. Его убил я,   Вы скажете? Но кто мне поручится,   Что новые десятки тысяч жизней   Не счастливей одной, мной устранённой,   Чтоб место рати дать неисчислимой?

После обеда Корбин ненадолго уехал к поверенному в делах, герцогиня уединилась в своих покоях, племянницы графа тоже ушли к себе, а сэр Джеймс, красноречивым жестом указав на карточный стол, предложил Хилтону отыграться. За стол сели Гелприн, Монтгомери, Хилтон и Грэхем. Марвилл и Говард, которым пока играть было не на что, направились на прогулку.

Гелприн на сей раз удивил Монтгомери. Но не тем, что играл дурно. Нет. Он поставил на кон тысячу фунтов и безошибочно и умело выиграл снова. Удивили старого герцога несколько фраз, на сей раз тихо, но отчётливо проронённые сэром Джеймсом, а так как это были практически первые сказанные этим нелюдимым человеком слова, они сугубо запомнились Монтгомери.