Том Маккарти - Когда я был настоящим

Я усиленно работал над определенными действиями, определенными жестами. Например, над проскакиванием мимо моего кухонного стола. То, как это прошло в первый день, меня не удовлетворяло. Мне не удалось пройти мимо него как следует, моя рубашка слишком долго тащилась вдоль края. Рубашке полагалось легко коснуться дерева — поцеловать его, не более. Все дело было в том, как слегка повернуться, чтобы пройти боком… Довольно сложный маневр; я отрабатывал его снова и снова: снижая скорость вдвое, вчетверо, почти совсем до нуля, выясняя, как должна действовать каждая мышца, как должен поворачиваться каждый сустав, каждый шарнир. Мне опять вспомнился бой быков, потом крикет: как бэтсмен, решив не бить по мячу, встает прямо на его пути, позволяя ему просвистеть мимо своего втянутого подвздошья, в миллиметре от груди, а то и чиркнуть по неплотно прилегающим складкам рубашки, когда он пулей проносится мимо. Я перевел дом в режим выключено на целый день, пока репетировал этот маневр: шагал, слегка поворачивался, одновременно приподнимаясь на носках, ждал, пока рубашка заденет стол — чуть-чуть, как судно на воздушной подушке касается воды, потом снова поворачивался прямо и отходил. Затем, на следующий день, я попробовал все по-настоящему, переведя дом в режим включено. После двух дней работы у меня на боку в разных местах появились три синяка, но это окупалось чувством гладкости, скольжения, которое я испытал те несколько раз, когда все получилось: это погружение, эта умиротворенность.

Над сценой между мной и хозяйкой печенки я тоже усиленно работал. Не то чтобы меня разочаровала наша реконструкция в тот первый день — все было в порядке, не считая уроненного мешка. Просто мне хотелось повторять ее снова и снова. Сотни раз. Больше. Никто не подсчитывал. Во всяком случае, я — нет. Обычно я разбивал последовательность на составные части — угол ее головного платка и наклона ее согнутой спины, менявшиеся, когда я перемещался с одной ступеньки на другую, разворот ее шеи, когда голова ее поворачивалась ко мне — и самозабвенно во все это окунался. Однажды мы целое утро провели, снова и снова возвращаясь к моменту, в который ее лицо переключалось с последнего слога обращенной ко мне фразы, «-ся», на то, чтобы прервать зрительный контакт, отвернуться и увести сперва плечи, а под конец и все тело назад в квартиру. В другой день мы сосредоточились на мгновении, в которое ее мусорный мешок оседал в гранит пола, меняя форму по мере того, как его содержимое, больше не поддерживаемое в пространстве ее рукой, перестраивалось в положение покоя. Я раскладывал составные части целой последовательности и наслаждался ими, потом опять складывал вместе и наслаждался целым — а потом снова разбирал.

Раз, когда я стоял у окна кухни, глядя вниз, во двор, мне в голову пришла одна идея. Я позвонил Назу, чтобы рассказать про нее.

— Мне бы хотелось иметь модель дома.

— Модель?

— Да, модель — масштабную модель. Велите Роджеру сделать.

Роджером звали нашего архитектора.

— Знаете, когда заходишь в лобби общественного здания — когда их обустраивают, там бывают такие маленькие модели, где показано, как все будет выглядеть по окончании.

— А, да, понятно, — сказал Наз. — Я с ним свяжусь.

Роджер доставил мне модель через полтора дня. Она была замечательная. Высотой она была три фута, шириной — четыре. Там имелись двор, и здание напротив, и даже стадион. Были там и маленькие фигурки: мотоциклист-любитель рядом со своим мотоциклом, пианист со своей лысой макушкой, хозяйка печенки со своим платком и вьющимися прядями волос, консьержка со своими коротенькими руками и белой маской. Он сделал даже крохотные тряпку и пылесос для ее шкафчика. Все это было видно, поскольку часть стен и перекрытий он сделал из прозрачной пластмассы. Те, что прозрачными не были, он заполнил деталями: выключатели и дверные ручки, повторяющийся узор на полу. Участки нейтрального пространства он сделал белыми. Кроме того, некоторые части стен и крыши снимались, так что можно было залезть внутрь. Как только Роджер ушел из моей квартиры, я позвонил Назу.

— Дайте ему премию побольше.

— Сколько? — спросил Наз.

— Ну, не знаю — побольше. И еще, Наз…

— Да?

— Я хочу, чтобы вы… Так, а ну-ка…

Фигурки персонажей были передвижными. Разговаривая, я взял одну — хозяйку печенки — и стал ее перемещать, чтобы она прыжками спустилась по лестнице во двор.

— Я хочу, чтобы вы велели хозяйке печенки спуститься по лестнице, к мотоциклисту-любителю.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

Спустя две минуты я стоял у своего окна, наблюдая за тем, как она — настоящая хозяйка печенки — выходила, шаркая ногами, во двор. Я подтащил модель Роджера к окну, чтобы видеть одновременно и модель, и двор. Взяв фигурку мотоциклиста-любителя, я поместил ее на качели.

— А теперь, — сказал я Назу, — я хочу, чтобы мотоциклист-любитель пошел и сел на качели, которые к нему ближе.

Не прошло и полминуты, как я увидел: настоящий мотоциклист-любитель поднял глаза на дверь дома. Он с кем-то разговаривал; что говорилось, я не слышал, потому что пианист играл своего Рахманинова, — но это мне было и не нужно. Мотоциклист-любитель взглянул на мое окно, потом поднялся на ноги, подошел к качелям и сел на них.

— Лучше пусть он встанет на колени, — сказал я Назу.

— На колени?

— Да — не сядет, а встанет на колени. Он должен стоять на коленях в точно той же позе, в какой стоит на коленях у своего мотоцикла.

В такой позе была сделана фигурка. Ее конечности не двигались. Еще несколько секунд, и настоящий мотоциклист-любитель сменил позу на качелях, так что теперь он упирался одним коленом в сиденье.

— Так, а теперь… — продолжал я. — Пианист! Он может пойти посмотреть.

Я заставил фигурку пианиста проделать именно это: подойти к окну и выглянуть на улицу. Спустя пару секунд фортепьянная музыка этажом ниже смолкла; потом — звук отодвигаемого назад стула, потом — шаги; потом его настоящая лысая макушка выскочила из его настоящего окна. Я поднял модель и поставил на подоконник, чтобы иметь возможность опускать глаза на голову, высовывающуюся в модели, и одновременно смотреть на настоящую. Расстояние было такое, что обе они казались одного размера.

Прежде чем отослать их всех назад на их посты, я велел мотоциклисту-любителю посильнее толкнуть качели. В то время, когда он это делал, то же сделал с моделью качелей и я. Я наблюдал, как и те, и другие раскачиваются. На каждое качание настоящих качелей приходилось два с половиной качания миниатюрных качелей. И остановились они прежде настоящих. Я долго стоял у окна, наблюдая за угасающими движениями настоящих качелей. Мне вспомнились заводные музыкальные игрушки фирмы «Фишер Прайс», как они замедляются, когда у них кончается завод, до тех пор, пока он не кончится совсем. Тут начинает казаться, будто эта игрушка никогда уже не издаст никакой музыки, однако, стоит ее чуть-чуть подтолкнуть, и из нее всегда слышится один последний полузвон, и еще один полу-полузвон, и еще, и еще, с каждым разом все меньше и меньше, и так часами — или неделями — после того, как она в первый раз остановится.