Джозеф Ле Фаню - Дом у кладбища

— Неловко будет, если О'Флаэрти умрет папистом. — цинично заметил старый Блай, — по уставу в Королевской ирландской артиллерии должны служить протестанты.

— В нашем полку такого произойти не может, сэр, — высокомерно отозвался генерал. — Но я вот о чем говорил: если уж ссора приключится… наконец отъехали… если приключится, говорю я… ого! Ну и галоп, аж земля трясется, разрази меня гром! Добром это не кончится… — И после паузы: — И… и… насчет того, что вы сказали, знайте: в нашем полку никто не умрет папистом… Так не бывает… и никогда не бывало… Это была бы низость, сэр, а О'Флаэрти — джентльмен; нет, это невозможно. — Генералу вновь вспомнилась мисс Бекки, которая не могла спокойно говорить о Пороховом заговоре, восстании 1642 года и вообще об иезуитах{69}; слегка возбужденный, он продолжил: — Так я о поединках, сэр, пусть они и вошли в обычай…

— Что бы стало с обществом, если бы их не было, хотел бы я знать, — с ухмылкой прервал его Блай.

— Пусть они и вошли в обычай, сэр, но не можем же мы сидеть и говорить спокойно: так и должно быть, в самом деле, не можем.

— Ваша сестра, мисс Бекки, сэр, также высказывается по этому поводу с большой решительностью.

— А! Ну разумеется, — заметил Чэттесуорт невинным тоном и слегка закашлялся. Блай, это мрачное путало, улыбнулся, глядя в подзорную трубу, он знал, чем вернее уязвить старого вояку. — Вот я и говорю… ну да!.. Они разобьются, не иначе… и… и, знаете… похоже, все кончилось… так что, дорогой полковник, мне пора, и…

Еще один долгий взгляд, и генерал спрятал бинокль, оба в задумчивости зашагали обратно. Внезапно генерал проговорил:

— Я все думаю… не может такого быть… понимаете, если бы у патера были такие намерения, как вы говорите, Паддок не допустил бы его в карету… Паддок хороший офицер и знает свой долг.

Прошло несколько часов, и, спешиваясь у артиллерийских казарм, генерал Чэттесуорт, к немалому своему удивлению, завидел Паддока и О'Флаэрти, которые медленно прогуливались по улице. О'Флаэрти ступал нетвердо и был явно не в своей тарелке. Генерал ответил на приветствие и недоуменно уставился на фейерверкера: он никак не мог понять, куда же, в какую часть тела пришлось ранение и как доктора умудрились поставить пострадавшего на ноги так быстро.

— А, лейтенант Паддок. — Улыбка генерала показалась Паддоку многозначительной. — Доброго вам вечера, сэр. Доктор Тул где-нибудь поблизости, или, может быть, вы встречали Стерка?

— Тула нет, сэр.

В надежде, что хотя бы по случайности у Паддока сорвется с языка что-нибудь интересное, генерал вовлек его в беседу и пригласил следовать за собой.

— Не окажете ли вы мне честь, лейтенант, отобедать сегодня вечером у меня? Придут Стерк, капитан Клафф и тот самый изумительный мистер Дейнджерфилд, о котором мы так много слышали на приеме в офицерской столовой. Пять часов не слишком для вас поздно?

Паддок зарделся, уверил, что нет, и с глубоким поклоном принял приглашение своего командира. Надобно сказать, что чувство, которое влекло его в Белмонт, правильней всего обозначить эпитетом tendre;[19] в альбоме Паддока имелось немало очаровательных стансов всевозможных размеров и форм, где то и дело встречалось имя Гертруда.

— И… вот что. Паддок… лейтенант О'Флаэрти… мне… мне показалось… а вы как думаете? — На испытующий взгляд генерала ответа не последовало. — Мне показалось, что вид у него какой-то не такой — он не болен?

— Он был болен, и не на шутку, еще сегодня днем, генерал: внезапная атака…

Генерал вгляделся в пухлое, полное важности лицо Паддока, но взгляд этот не сказал ему ничего любопытного. «Он был все же ранен, так я и знал, — подумал Чэттесуорт, — но кто его лечит, и почему он уже на ногах, рана была серьезная или пустяк, царапина, и где же она, где?» Эти вопросы так и рвались наружу, и последний из них генерал задал-таки вслух, как бы невзначай:

— Говорите — атака? Где же, скажите, Паддок, где?

— В парке, генерал, — не кривя душой ответил Паддок.

— Ах, в парке, вот как? Но я имел в виду часть тела — плечо, к примеру, или…

— Двенадцатиперстная кишка — так объяснил доктор Тул; это вот где, генерал. — И лейтенант ткнул себя под ложечку.

— Да что вы, сэр, — под ложечкой, вы хотите сказать? — В голосе генерала послышались необычные для него нотки ужаса и возмущения.

— Точно так, генерал, боль была просто адская, — ответил Паддок, с недоумением уставясь на помертвевшее лицо своего командира. «Бывает, и у офицеров прихватывает живот, есть из чего делать трагедию, — подумал он. — А что, если генерал прослышал об отравлении и к тому же, быть может, разбирается в этом получше докторов?»

— Так какого же черта, сэр, этот полоумный расхаживает как ни в чем не бывало по городу с дыркой в этой самой… как, бишь, вы ее назвали? Будь я проклят, если сию же минуту не посажу его под арест, — загремел генерал, и выпученные глазки его забегали из стороны в сторону в поисках легкомысленного фейерверкера. — Где старший адъютант, сэр? — Побагровевший генерал сердито топнул ногой на ни в чем не повинного караульного. — Если иначе его не заставишь лежать в постели, пока не поправится…

Паддок пустился в объяснения, и раскаты грозы стихли, но не сразу, а постепенно. Не единожды еще генерал уверял раздраженно, что явственно слышал из уст Паддока слово «ранен», проклинал свою докучливую должность, фыркал и разражался неудержимыми приступами кашля. Как бы то ни было, тайное стало явным, и генералу пришлось, смущенно, но с достоинством, пуститься в объяснения: он, дескать, слышал краем уха, что О'Флаэрти самым нелепым образом ввязался в дурацкую ссору и этим утром имел встречу с Наттером, почему у генерала на минуту и возникло опасение, что фейерверкер ранен; осталось справиться о Наттере, и выяснилось, что целы оба; на поле боя они побывали — схватки не было — не было и примирения. Поставленный в тупик этой головоломкой, Чэттесуорт сгорал от любопытства; простившись с Паддоком на мосту, он едва не окликнул собеседника снова, чтобы вытянуть из него всю историю целиком.

А Паддок, в чьем мозгу роились сладостные видения, беспрепятственно поспешил к себе домой — снаряжаться для пира богов, назначенного на пять: пудриться, душиться и прочее. Паддок свернул за угол «Феникса» на Дублинскую дорогу, и кто же выплыл ему навстречу из Королевского Дома в сопровождении высокого пудреного лакея, который нес жезл и большой букет? Не кто иной, как великолепная и устрашающая тетя Бекки; она вместе с племянницей только что нанесла визит старой полковнице Страффорд и знала теперь все о недавней дуэли. При виде мисс Гертруды пухлые щеки Паддока порозовели, а тетя Бекки, которая зорким взглядом различила ни о чем не подозревающего лейтенанта еще издалека, ярко зарделась. Высоко вздернутый подбородок, закушенный уголок рта, лихорадочные пятна румянца — все говорило о близкой грозе. Предвестием беды служили также свирепые взмахи веера и отрывистое «хм!», два-три раза исторгшееся из уст Ребекки, — в нетерпеливом желании скорее начать атаку она ускорила шаги, оставив племянницу далеко позади. Лучшие эпические поэты любят без околичностей посвящать слушателей in medias res,[20] пламенные души вроде тети Бекки им в этом подобны. Однажды Наттер, после того как раз или два в свой черед испытал на себе «нрав Ребекки Чэттесуорт», заметил своей жене: «Клянусь Юпитером, эту женщину за ее язык надо бы посадить в кутузку». Мисс Ребекка, и на сей раз не изменяя себе, прежде чем успела приблизиться, резко произнесла: