Елена Логунова - Вкус заката

Отличным «домашним» развлечением было изводить старшую сестру – умницу, отличницу, до отвращения хорошую девочку. Шалопай Павел называл ее зубрилкой и коварно выдергивал закладки из книжек, для сохранения переплетов аккуратно обернутых в цветную бумагу. Книги громоздились на столе Эвы высокой башней. Девушка расстраивалась: на поиски нужной страницы уходило время, а ей его и так не хватало! В дополнение к основным школьным предметам Эва усиленно изучала французский и итальянский, и строгий учитель, у которого она брала частные уроки, не скупился на трудные задания.

В комнате Эвы по стенам висели длинные бумажные свитки со словами для запоминания, а на столе всегда лежала раскрытая тетрадь с очередным незаконченным переводом. Если прилежная ученица не зубрила слова и не корпела над текстами, то читала в оригинале французские романы, специально подобранные для нее учителем. А когда ее красивые светло-карие глаза краснели от усталости, Эва падала на кровать, закрывала глаза и подолгу слушала итальянские арии или французский шансон – по настроению. Просторная нижняя полка громоздкой полированной конструкции, совмещающей функции тумбы и радиолы, была до отказа забита большими бумажными конвертами с пластинками, и добрый учитель то и дело давал Эве послушать что-то новенькое.

Учителя своего, немолодого и некрасивого пана Ковальского, Эва боготворила.

– Павлик, он такой умный! Такой замечательный! Он столько знает! Пан Гжегош – удивительный человек! – говорила она братцу, прижимая к высоко вздымающейся груди очередной роман, полученный от удивительного пана Ковальского.

Родители Эвы очень гордились школьными успехами дочери, но не давали себе труда поинтересоваться, чем же так привлекают ее уроки французского и итальянского. Никто даже не задумывался – о чем те книги, которые она читает запоем? Подходят ли они для молодой невинной девушки? Пан Гжегош Ковальский работал во Вроцлавской женской гимназии много лет и считался очень хорошим учителем. У него была прекрасная репутация: почтенный старик, одинокий вдовец, высокообразованный, но не кичливый. А ведь даже местный ксендз признавал, что классическую латынь пан Гжегош знает не хуже, чем разговорный польский!

И только Павел, от скуки и из вредности то и дело менявший бумажные обложки на любимых романах Эвы, мог увидеть на книжных корешках названия романов и имена авторов: сначала это были Жорж Санд и Бальзак, потом Мопассан, Шодерло де Лакло и даже маркиз де Сад… Но маленькому Павлику эти имена ни о чем не говорили. Он досрочно ушел на летние каникулы и радовался свободе, пусть даже ограниченной карантином.

Тем более что днем за соблюдением Павликом предписанного доктором режима присматривала мать, а ночью его никто не контролировал. Предполагалось, что вскоре после ужина «больной» с кислым видом и стаканом молока «на сон грядущий» удаляется в свою комнату под крышей, чтобы лечь в постель и тихо проспать до утра. Хитрый Павлик эту наивную версию взрослых всячески поддерживал. Он обходил членов семьи с дежурным поцелуем, кротко желал всем спокойной ночи, трогательно просил «не забыть разбудить его к завтраку» и на ходу свободным кулачком тер «слипающиеся» глаза. Проверять, уснул ли милый мальчик на самом деле, никто и не думал.

А Павлик, вернувшись к себе, выключал свет, подходил к окну и ждал, пока уедет отец. Старший Вишнич (точнее, Вишнич-Петрович-Негуш) охранял гаражный кооператив и заодно следил за уличным освещением – зажигал фонари.

Едва заднее колесо отцовского велосипеда скрывалось за углом, Павлик открывал окно, пошире распахивал створки и садился верхом на подоконник, с которого открывался хороший вид на ближние дома в кипени цветущей черемухи и сирени.

Улица «На Гробли», хотя и расположенная в довольно оживленном месте вблизи вокзала, утопала в зелени и была необыкновенно уютной. В мае месяце в зарослях проникновенно пели соловьи, и им карикатурно вторили лягушки. Людских голосов слышно не было: жизнь в провинциально уютном Вроцлаве с наступлением темноты замирала до утра.

Убедившись, что его никто не видит, Павлик вылезал на карниз. Держась руками сначала за подоконник, а потом за просторный деревянный ставень, он подбирался к водосточной трубе и по ней ловко спускался вниз. Труба была гладкая, но упасть и разбиться мальчик не боялся: внизу стояла большая деревянная бочка, полная дождевой воды. Иногда в нее с плеском падали кусочки штукатурки из-под ног Павлика, но сам он не сорвался ни разу.

Далеко от дома мальчишка не уходил. Обычно он садился на берегу пруда, откуда виден был ночной город, и наблюдал за тем, как за черным зеркалом водной глади поочередно зажигаются фонари и бегут по сложным кривым живые огоньки – автомобили. Это было завораживающее зрелище. Булыжные улицы, слипшиеся разноцветными боками «пряничные» домики, их островерхие крыши с трубами и флюгерами, высокий шпиль костела, горбы многочисленных мостов – в темноте подробности городского пейзажа делались неразличимыми. На виду оставались только разновеликие и разноцветные огни, которые разгорались, мерцали, двигались – жили. Павлику нравилось представлять, будто он смотрит в мощный телескоп на ночное небо. Или еще лучше – летит в открытом космосе!

В конце шестидесятых редкий мальчишка не думал, что еще чуть-чуть – и в космическое странствие можно будет сорваться так же легко, как сбежать с урока… Город Вроцлав, на вид вполне традиционный, был скорее новым, чем старинным, и веяния времени не обошли его стороной.

В тот майский вечер Павел воображал себя пилотом космического корабля. По открытому участку на другой стороне пруда быстро прошел трамвай с прицепным вагоном. Его окна были ярко освещены, и можно было представить, что это несется сияющая комета. Надо было только сильно прищуриться, чтобы светящиеся окна смазались в одну сплошную огненную линию…

Два отнюдь не небесных тела, которые прошли гораздо ближе, чем трамвай, Павлик заметил только потому, что темные силуэты заслонили ему «вид на космос». По голосам смышленый мальчишка узнал свою сестру и ее учителя, но они беседовали на чужом языке, так что смысла их разговора он не уловил. Отметил только, что голос учителя журчит ласково, а Эва отвечает неуверенно и с запинками. Не очень-то она преуспела в своем любимом французском!

Никогда больше Павел Вишнич-Петрович-Негуш из Вроцлава не слышал голоса своей сестры. В тот самый вечер Эва Вишнич бесследно исчезла. Пропал и почтенный старый учитель пан Гжегош Ковальский – точно испарился, без предупреждения бросив работу, учеников и дом, полный самых разных вещей и странных книг.