Василий Щепетнев - Мероприятие два дробь одиннадцать

Уполномоченный посмотрел на лейтенанта — уши помоложе. Тот покачал головой.

— Нет, ничего не слышно.

— Показалось, — отступился уполномоченный.

— Переставь лампу на окно, — попросил сержант. — И ставни закрой.

— Не душно будет? — уполномоченный отодвинул портфель.

— Переможемся. С открытыми мы, как в тире, — любой лишенец подстрелить может, — сержант расставлял на столе еду: круг копченой колбасы, вареная картошка, сало, лук. малосольные огурцы, яйца и, последнее — высокая бутыль мутного первача. — Кушать надо в спокойной, безопасной обстановке.

— И я захватил, — уполномоченный поставил бутылку поменьше.

— Рыковка? Годится. Хотя градус, конечно, слабоват.

— А вот и мы, — лейтенант вошел в комнату, в руках — стопочка тарелок, стаканы, под мышкой зажата связка свечей. — Мобилизовал на кухне.

— Наливай, лейтенант, общество доверяет, — чекист содрал шкурку с колбасы.

— Стаканчик граненый, наган вороненый, горилка чиста, как слеза, — напевая вполголоса, лейтенант раскупорил бутылку.

Уполномоченный изучал свечу.

— Обгрызенная какая-то. И зубы человеческие, похоже. не крысиные, — он вставил ее в подсвечник.

— Садись, Иванович, — позвал сержант. Стакан застыл в его руке. — За успешное окончание мероприятия… Какое оно в списке-то? Два дробь одиннадцать!

Хохот из командирской комнаты заставил старшину приоткрыть глаза. Гуляют начальники, угомониться не могут. Ну и пусть себе гуляют.

Он повернулся на бок. натянул на голову одеяло, отгораживаясь от прошедшего дня. Тепло разливалось по телу, убаюкивало.

Федот долго смотрел на сопящего старшину, потом смахнул крошки со стола, прикрутил фитиль лампы и, положив голову на руки, задремал.

— Моя супружница сало солит иначе, — дохрустывая огурцом, заявил уполномоченный. — Берет она…

— Погоди, — чекист прислушался. — Ерунда, — он откинулся на спинку стула.

— Продолжай, Игорь Иванович, — лейтенант вертел в руках маленький, не больше папиросы, металлический цилиндрик.

— А что продолжать? — уполномоченный взял бутылку, разлил остатки по стаканам. — Конец горилке.

— Ты про сало рассказать хотел.

— Правда? — удивился уполномоченный. — А ну его…

Сержант, вывернув руку, пытался достать спину.

— Что с тобой, Власьевич? Укусил кто?

— Как яиц переем, волдырь вскакивает. И всегда в одном и том же месте. Чешется, мочи нет.

— Давай пособлю, — лейтенант перегнулся через стол, поскреб спину чекисту.

— Во, во… — прижмурившись, замурлыкал чекист, — самое туточки.

— Что это за штука? — уполномоченный поднял со стола цилиндрик.

— Пиродетонатор.

— Что, что?

— Пиродетонатор, без него взрывчатка не взрывается.

— Он может рвануть?

— Если поджечь, — лейтенант взял детонатор из рук уполномоченного. — Собственно, это футляр, а сам он внутри. Отличная вещь, надо сказать, незаменимая в работе. Нертутные детонаторы, те и сами могут… — он спрятал цилиндрик в нагрудный карман гимнастерки.

— Умен ты, лейтенант, не по годам, — насупился вдруг уполномоченный. — Хочешь совета? Не выхваляйся, не отрывайся от масс, — свободной рукой он оперся о стол, поднялся. — За то, чтобы всегда быть с массами! — Он выпил самогон, как воду, не поморщившись.

— Ты, Иваныч, лейтенанта не замай, — сержант положил руку на плечо офицеру. — Нашей власти умные люди нужны. Для них — все дороги открыты. За открытые дороги!

— За них! — вторил лейтенант.

— Грызи науку, — пустой стакан поставлен вверх, дном на тарелку. — Не жалей зубов. А источишь — вставишь новые. Вот, — чекист достал из планшета крестик. — Червоное золотое. Дарю!

— Да ну, Власьевич, зачем? — отнекивался лейтенант.

— Бери. бери. Крале на колечко переделаешь. Товарищу ничего не жалко. — Он оглядел стол. — Быстро управились. Выйдем, освежимся перед сном?

— Пошли, — согласился лейтенант.

— Не отделяйся, Иваныч! — сержант подмигнул притихшему уполномоченному.

Иван присел у костра, протянул к нему руки.. Винтовка лежала рядом, чужая в эту теплую тихую ночь. Теплую-то теплую, — познабливает. Картошечки испечь, горячую скушать, с солью да хлебушком — как приятно. Нельзя, лейтенант запретил. Не тот костер, чтобы печь, отравиться можно.

Он подхватил винтовку, вскочил — и вовремя.

— Глазнев! Как дела? — голос лейтенанта сытый, расслабленный.

— Никаких происшествий, товарищ лейтенант! — рвение не уставное, предписанное, а от радости жизни.

— Никаких? Молодец! Но ты — смотри!

— Орел он у тебя, — похвалил и чекист.

— Есть смотреть, товарищ лейтенант! — Ивану в благодарность захотелось сделать что-нибудь хорошее, нужное.

— С чего это вишня расцвела? — строго спросил сержант.

Иван оглянулся. Действительно, вишня стояла белая-белая, словно не август сейчас, а май.

— Никак бабочки, — сержант подошел к дереву, провел зажженной спичкой над цветками. — Налетело же их, незваных, — он поднес спичку к белому соцветию. Ивану показалось, что вишня взлетела вверх, но нет, это бабочки маленьким облачком поднялись над ней и исчезли в вышине. Только одна, с обгорелым крылом, отчаянно билась в траве, кружилась на месте, силясь увернуться от сапога человека.

— Отойдем, — предложил лейтенант.

За углом, куда не доставал свет костра, они остановились.

— Ни зги не видно, — уполномоченный растопырил пальцы. Не скажешь, есть рука, только угадываешь. Нет, все-таки видно; глаза, привыкая к ночи, прозревали.

Он поднял голову.

Где-то во мгле лежит село. Примолкшее, невидимое, затаившееся, А днем… Какие у той женщины были бешеные глаза! — уполномоченного передернуло".

— Освободился, Игорь Иванович? — весело лейтенанту. Молодой, щенок. Что он понимает.

Словно звездочка тусклая, мигнул фиолетовый огонек. Мигнул — и погас. Но тут же затлел второй, рядом.

— Смотрите, в селе-то… — уполномоченный не договорил. В стороне, на кладбище, мерцала россыпь таких огоньков.

— Вижу. Могильные… Самовозгорание газа, вроде болотного.

— Это и нам читал лектор, — поддержал из темноты чекист, — на антирелигиозном вечере. Факт известный.

Точно. Теперь и он вспомнил. Совсем ведь недавно приезжал умник из города, вроде лейтенанта, тоже почему-то военный. Еще и брошюру раздавал, там все объясняется — про мощи нетленные, могильные огни, чудо-теорие иконы. А горят они, иконы, не хуже любых иных дров.

Они уже возвращались к крыльцу, когда забилась, заржала лошадь в конюшне — громко, с прихрапом.