Джозеф Ле Фаню - Судья Харботтл

– Сэр, в этот заговор оказался невольно вовлечен человек, к которому я питаю живейшее участие. Узнав, однако, о дерзкой жестокости их планов, он решил стать информатором и сообщать обо всем властям.

– Это мудрое решение, сэр. И что он говорит об участниках заговора? Кто у нас в зачинщиках? Он с ними знаком?

– Только с двумя из них, сэр. Но через несколько дней его введут в тайное общество, и он надеется, прежде чем вызовет подозрения, узнать точный список заговорщиков и получить подробные сведения об их планах, о принимаемых обетах, о времени и местах собраний. И когда он узнает все это, сэр, куда ему лучше обратиться?

– Прямо к королевскому генеральному прокурору. Но вы сказали, что заговор этот касается прежде всего меня? И что там с этим заключенным, как его, Льюисом Пайнвеком? Он один из них?

– Не могу сказать, сэр. Но по некоторым причинам для вас лучше было бы не давать хода этому делу. Если вы ослушаетесь совета, то дни ваши сочтены.

– Насколько я понял, мистер Питерс, дело это пахнет кровью и государственной изменой. Кто-кто, а королевский прокурор хорошо знает, как поступать в таких случаях. Когда я смогу снова встретиться с вами, сэр?

– Если позволите, сэр, то давайте встретимся или перед заседанием суда, или завтра, сразу после него. Я приду и расскажу вашей светлости все, что произошло.

– Отлично, мистер Питерс, жду вас завтра в девять часов утра. И смотрите, не вздумайте меня надуть, а не то, ей-богу, худо вам придется!

– Не бойтесь, сэр, не надую. Подумайте сами, разве я пришел бы сам и стал все это рассказывать, если б не желал услужить вашей милости, да и совесть свою успокоить?

– Хотелось бы верить вам, мистер Питерс, хотелось бы верить.

На этом разговор и закончился.

«Или он сильно напудрил лицо, или серьезно болен», – думал старый судья.

Выходя из комнаты, старик низко поклонился. Яркий свет свечи выхватил из темноты его лицо – оно казалось неестественно бледным, точно вымазанное мелом.

«Черт бы его побрал! – неблагодарно думал судья, глядя, как старик тяжело ковыляет по лестнице. – Чуть ужин не испортил».

Но никто, кроме судьи, не заметил появления в доме удивительного старика, а если заметил, то не придал этому никакого значения.

ГЛАВА 3. ЛЬЮИС ПАЙНВЕК

Тем временем лакей, посланный вдогонку за мистером Питерсом, быстро поравнялся с немощным джентльменом. Услышав шаги за спиной, старик встревожено обернулся, но, узнав знакомую ливрею, тотчас успокоился. Он с благодарностью принял предложение проводить его до дому и оперся трясущейся рукой о локоть слуги. Не успели они пройти и десяти шагов, как старик внезапно остановился.

– О Господи! – пробормотал он. – Сдается мне, я и впрямь потерял последнюю монету. Вы, наверно, услышали, как она упала. Боюсь, глаза мне изменили, да и наклоняться низко я не могу. Это была гинея, я нес ее в перчатке. Если вы мне поможете, я отдам вам половину.

На тихой улочке не было ни души.

Едва слуга опустился на свои, как он выражался, «окорочка» и принялся шарить по мостовой в указанном месте, как вдруг мистер Питерс, который, казалось, еле ноги переставлял и даже дышал с трудом, обрушил ему на затылок чудовищный удар чем-то тяжелым, затем еще один. Оставив беднягу истекать кровью в сточной канаве, старик сломя голову помчался по переулку и исчез.

Когда час спустя караульный притащил человека в ливрее, сих пор не пришедшего в себя и окровавленного, домой, Харботтл обложил несчастного лакея отборной бранью, клялся, что мерзавец пьян до бесчувствия, что его подкупили, грозил отдать под суд за то, что злодей якобы предал хозяина, а под конец помнил, что дорога от Олд-Бейли до Тайберна очень коротка, а там и до виселицы недалеко.

Несмотря на демонстративные громы и молнии, судья остался доволен.

Незнакомец оказался подсадной уткой, которую наняли, чтобы запугать его. Номер не удался.

«Апелляционный суд» наподобие того, о каком рассказал мнимый Хью Питерс, где единственной мерой наказания является убийство из-за угла, мог бы доставить немало хлопот «судье-вешателю», каким слыл достопочтенный судья Харботтл. Неумолимый и жестокий администратор, он твердо придерживался английского уголовного кодекса, представлявшего в те времена свод самых фарисейских, самых кровавых и гнусных законов в мире, и имел собственные мотивы усадить на скамью подсудимых именно Льюиса Пайнвека, ради спасения которого и была задумана эта зловещая шутка. Что бы ни случилось, он все равно будет его судить и отправит на виселицу. Никакие силы на свете не вырвут у него изо рта этот лакомый кусочек.

В глазах всего мира судья, разумеется, никогда не был знаком с Льюисом Пайнвеком. Он будет вести дело в своей обычной манере, не ведая страха, не делая одолжений, невзирая на симпатии.

Но разве не помнит мистер Харботтл высокого худого мужчину в траурном костюме, в чьем доме в Шрусбери снимал он квартиру вплоть до того дня, когда разразился скандал из-за дурного обращения хозяина с женой? Разве забудет когда-нибудь скромного на вид бакалейщика с неслышной походкой, с узким лицом, смуглым, как красное дерево, с длинным острым носом, посаженным чуть косовато?

Из-под тонко очерченных бровей пристально смотрели темно-карие глаза, а губы вечно кривились в легкой неприятной улыбке.

Кто скажет, что у этого негодяя нет причин свести счеты с судьей? Разве не доставил он в свое время мистеру Харботтлу кучу хлопот? Или он, судья, забыл, как звали этого мерзавца? Да, да, Льюис Пайнвек, в прошлом бакалейщик из Шрусбери, а ныне заключенный в тюрьме этого города.

Как видим, судья Харботтл отнюдь не страдал угрызениями совести. Читатель, возможно, сочтет его за это добрым христианином. Это, несомненно, так. Да, не скроем, лет пять-шесть назад он, как ни прискорбно, обошелся с этим шрусберийским бакалейщиком, фальшивомонетчиком – называйте как хотите – не вполне благородно. Но сейчас достопочтенного судью тревожили не грустные воспоминания, а возможный скандал и связанные с ним осложнения.

Разве ему как юристу не ясно, что для того, чтобы пересадить человека из его лавки на скамью подсудимых, нужно иметь девяносто девять шансов из ста за то, что он и вправду виновен?

Человек слабый, наподобие его ученого коллеги Уитершинза, никогда не станет истинным судьей, способным поддерживать порядок на больших дорогах и нагнать страху на преступный мир.

Старый судья Харботтл приводит злоумышленников в трепет, уж ему-то под силу омыть мир потоками нечистой крови и тем спасти невинных, в полном соответствии с припевом из старинной песенки, которую судья любил повторять: