Айзек Азимов - Седьмая труба

Складывают их на полки, зло усмехнулся он про себя. Штабелями, как дрова. О них не нужно заботиться. Их маленькие тельца — всего лишь хранители несокрушимой искры жизни.

Он прошел мимо двух мальчиков — по всей видимости, одного биологического возраста. Обоим было, очевидно, лет по десять. Их пронзительные голоса невольно привлекли его внимание. В неярком, без солнца, свете обнаженное тело одного из мальчиков сияло белизной; значит, он был «возвращенцем». Другой им не был. Р.Е. остановился, чтобы послушать, о чем они говорят.

— Я болел скарлатиной, — заявил тот, что был без одежды, и в его голосе прозвучали явные нотки превосходства.

— Вот здорово! — с чувством зависти, как показалось Р.Е., протянул одетый.

— От нее-то я и умер.

— Вот здорово! А тебя лечили пенициллином или ауреомицином?

— Чего?

— Это лекарства.

— Никогда не слышал о таких.

— Еще бы! Да ты о многом не слышал.

— Но не меньше твоего знаю.

— Да ну? А кто сейчас президент Соединенных Штатов?

— Уоррен Хардинг, вот кто.

— Ты что, спятил? Эйзенхауэр.

— А кто он такой?

— Ты когда-нибудь смотрел телевизор?

— А что это?

Одетый мальчик оглушительно завопил:

— Это такая штука, которую ты включаешь и смотришь комиков, всякие там кинокартины, ковбоев, космических рейнджеров — в общем, все, что пожелаешь!

— Давай посмотрим его.

Последовала пауза, и затем мальчик из настоящего времени произнес:

— Он перестал показывать.

— Скажи лучше, что он никогда и не показывал, — не скрывая презрения, пронзительно закричал мальчик из прошлого. — Ты все это выдумал.

Пожав плечами, Р.Е. продолжил свой путь. За городом, по мере приближения к кладбищу, толпы людей значительно поредели. Все, кто попадался ему навстречу, стремились в город, и все были голыми.

Р.Е. остановил какой-то человек — весь сияющий от радости, розовокожий и беловолосый, со следами пенсне на переносице, но самих стеклышек не было.

— Приветствую вас, мой друг.

— Здравствуйте, — отозвался Р.Е.

— Вы — первый человек в одежде, которого я вижу. Вы, полагаю, были живы, когда затрубила труба.

— Да.

— О, разве это не величественно? Разве это не радостное и восхитительное событие? Пойдемте, будем вместе веселиться.

— Вам это нравится, не так ли? — спросил Р.Е.

— Нравится ли мне? Меня переполняет восторг, я сияю от радости. Нас обнимает свет первого дня. Тот нежный, спокойный свет, который изливался еще до сотворения солнца, луны и звезд. (Вы и сами, конечно, знаете Книгу Бытия.) Здесь нет изнуряющей жары или убийственного холода, но приятное тепло, которое дарит нам удивительное чувство безмятежности. Такое блаженство испытывали, наверное, только в Эдемском саду. Мужчины и женщины ходят по улицам обнаженными, но не ощущают стыда. Все прекрасно, мой друг, все прекрасно.

— Что ж… кажется, меня действительно не взволновали все эти женские прелести напоказ, — согласился Р.Е.

— Разумеется, нет, — подхватил мужчина. — Похоть и грех, насколько мы помним их по нашей суетной жизни, больше не существуют. Разрешите представиться, мой друг. Во время земной жизни меня звали Уинтроп Хестер. Я родился в 1812 году и умер в 1884 году по нашему мирскому летоисчислению. В течение последних сорока лет своей жизни я напряженно работал над тем, чтобы привести свою небольшую паству в Царство Божие, и сейчас я иду, чтобы сосчитать тех, кого я отвоевал.

Р.Е. внимательно и серьезно разглядывал бывшего священника.

— Страшный суд наверняка еще не состоялся.

— Почему не состоялся? Господь видит человека изнутри, и в то самое мгновение, когда все в мире перестало быть, все люди до одного подверглись суду. Мы — спасенные.

— Спаслось, должно быть, великое множество.

— Наоборот, сын мой, все эти спасенные — всего лишь остаток человечества.

— Довольно порядочный остаток. Насколько я понял, к жизни возвращаются все. В городе я видел нескольких типов довольно сомнительной репутации — таких же живых, как вы.

— Покаяние даже в самую последнюю минуту…

— Я никогда не каялся.

— В чем, сын мой?

— В том, что никогда не посещал церкви.

Уинтроп Хестер поспешно отступил.

— А вы когда-нибудь принимали обряд крещения?

— Мне об этом ничего не известно.

Уинтроп Хестер вздрогнул.

— Но вы, вероятно, верили в бога?

— Да как вам сказать… — произнес Р.Е. — Я верил во многое о нем — в такое, что вас наверняка бы испугало.

Уинтроп Хестер повернулся и в сильном смятении поспешил прочь.

Оставшийся путь до кладбища (определить время было невозможно, впрочем, Р.Е. и в голову не приходило узнавать время) он проделал спокойно — никто больше не останавливал его. Кладбище он нашел почти опустевшим. Деревья и трава исчезли (до Р.Е. вдруг дошло, что в мире не осталось больше ничего зеленого, что земля повсюду превратилась в твердую, однородную и безжизненную серую массу, а небо представляет собой сплошную белизну, проливающую ровный свет).

Но надгробия все еще стояли на своих местах.

На одном из них сидел худой морщинистый человек, с длинными черными волосами, спутавшимися в колтун. Такие же черные волосы, только короче — хотя и более выразительные — покрывали его грудь и предплечья.

— Эй ты, там! — обратился он к Р.Е. Голос его был низким.

Р.Е. уселся на соседнее надгробие.

— Привет.

— Твоя одежда какая-то не такая, — произнесли Черные волосы. — В котором же году это произошло?

— Сейчас 1957-й.

— Я умер в 1807-м. Забавно! Я ожидал, что к этому времени меня уже хорошенько прожарят и мои внутренности будет пожирать адский огонь.

— Разве ты не собираешься в город? — спросил Р.Е.

— Меня зовут Зеб, — сказал предок. — Сокращенное имя от Зебулона, но Зеб мне нравится больше. Какой он, город, теперь? Полагаю, малость изменился?

— В нем почти сто тысяч жителей.

От изумления у Зеба слегка отвисла челюсть.

— Брось заливать! Может, сбрехнешь еще — больше, чем в Филадельфии?.. Шутки шутишь.

— А в Филадельфии… — Р.Е. помедлил. Простой констатацией количества жителей его не убедить. И поэтому вместо цифры он сказал: — За сто пятьдесят лет, знаешь ли, город порядком вырос.

— И страна тоже?

— Сорок восемь штатов, — ответил Р.Е. — Вплоть до Тихого океана.

— Вот это да! — В полном восторге Зеб хлопнул себя по голой ляжке и поморщился от неожиданной боли, совсем забыв об отсутствии одежды из грубой, толстой ткани, смягчающей удар. — Я бы переправился на запад, если б не был нужен здесь. Да, сэр. — Его лицо приняло угрюмое выражение, а тонкие губы сжались в отчетливую жестокую складку. — Я останусь именно там, где во мне нуждаются.