Пит Рушо - Время Ф

Крестьянские дети, играющие с петухом. Гравюра. Честно сделано. Видно, что петух, петушиный хвост и лапы со шпорами интересовали гравера несравненно более, чем дети.

Рисунок тушью: дворянская усадьба. Безвкусное рококо эпохи регентства. Добросовестные завитушки. Раздавленный комар почти в центре. Пятна плесени. Ба! Женский силуэт в окне? Кто она? Не видно. Тайная любовь? Роковая страсть артистической натуры? Загадка. А вот разгадка: еле видно, на заднем плане кот идет по забору, думая, куда поставить лапу. Гнездо ласточек под крышей и сами ласточки. Женский силуэт — подробность и деталь, как завитушки рококо. Не более. Хотя, и не менее.

Неожиданная акварель. Крестьянки в платьях и шапках, слушают бородатого мужика в штанах, играющего на дудке. Называется: «Marsyas und nimphen». А может nimchen?

Вот оттиск с недоделанной доски. Но видно, что руку приложил человек знающий. Батальная сцена. Генерал на коне. Голова у генерала большая — умный человек. В сущности, можно узнать кто, генералов было не много. Артиллерия изготавливается к бою. Орудийныя лафеты в подробностях. Щетина штыков. Кто ж такие? Панин в Кишиневе бьет турка? Непонятно. С изнанки? Какая неприятность: штамп румянцевского музея. Краденый лист. Нехорошо.

Сатирическое изображение Павла Петровича. Хамство девятнадцатого века. Попробовали бы при жизни императора.

Вот явная коммерческая удача Кириллы Сергеича: матушка Екатерина въезжает в имение Чернышова-Безобразова. Кудрявые дерева, лошади цугом, свита, арапчата. Граф Чернышов едва ли не в домашнем платье. Ах, не ждали. Милая непосредственность. Красивая сетка линий, глубина, свет. Вот еще. Того же мастера. Рисунок пером. Женщина ловит корзинкой речных амуров. Они с рыбьими хвостами, крылышками и с кривыми татарскими луками. Речная замысловатая флора. Один наиболее зловредный амур с торчащим кверху хоботком, похожим на бобовый стручок, целится стрелой в женщину. У нее ямочка на плече. И ремешок сандалии развязался. И, как полагается, туманная римская даль: храмы на Овощном рынке, Форум, храм Венеры и Ромы и даже Колизей — верхушка стены. Облака. И все это тростниковым пером. Ах-ах.

Да, в Ганю бы такой стрелой. Он снова начал думать о ней. Вспоминал ее слова. Искал подтекст. Скрытый смысл. Обижался. Радовался. Чувствовал, как его руки обнимают шею Мухтара. Пугался, что забыл ее лицо. Пугался, что она его обманет и не придет послезавтра к трансформаторной будке. «А зачем тогда она сама назначала мне встречу?» — думал измученный Блюм, перекладывая гравюры, уже не глядя.

Прошел еще один пустой день.

Вечером вернулись Кирилл Сергеевич и тетка, для которой у Мити не было имени, и он всегда звал ее Madame. Привезли с собой запах старого дома и ненужные кабачки, подаренные соседями. Говорили об эстетике кабачка и тыквы. Отвергали цукини за брутальную зелень и компромисс с огурцом. Рассказывали про дачу, пустые поля и калину под снегом. В сущности, хорошо рассказывали. Дядька показывал в лицах, как ранний дачный снегирь поет нестройной военной флейтой и какает одновременно.

Я царь познанья, царь свободы,Я враг небес, я зло природы,И, видишь, — я у ног твоих!

Тебе принес я в умиленьеМолитву тихую любви,Земное первое мученьеИ слезы первые мои.

Пел Демона, страдающего запором. Madame сияла глазами. Ели приготовленную Митей к их приезду курицу с антоновкой. Ели с аппетитом, хвалили.

Митя ушел к себе поздно. Сквозь сон слышал бесконечные дядькины телефонные разговоры:

— Ну что ты! Хороший парень… Возраст такой.

— Да.

— Да, конечно.

— Что? …Нет. А, как интересно…

— Ты же знаешь, Лёша, каких трудов… да…

— Вытащить его…

— Не то что родительских прав… вытащить из детского дома…

— А ты думал? Конечно, дорого.

— Малера? В Лондоне? Почему?

— Анна Нетребко. На зальцбургском фестивале в «Травиате».

— Сашеньке привет! Обнимаю. Спасибо. Обнимаю.

— Лиля, привет, дорогая!.. Миша поступил?

— Ах, вот как… Взяли, но… Ха-ха-ха… Смешные подлецы, забавные. Главное, взяли.

— Твой крестник? В порядке. Отличная собака! Гроза диверсантов.

— Старый уже, сколько лет прошло. Я же его подарил. Подарил. Ты…да что ты… перепутала…ты всё забыла. Как переехали, я его сразу подарил. Старый пес, важный.

— Нет, Лиля. Приезжай к нам… нет, не скоро… Первого декабря приезжай… я покажу тебе, как жарят карпа.

— Ты не умеешь, прости.

— Лиля, целую.

Потом с кем-то еще.

— Тридцать восемь на двадцать шесть… в свету. Да.

— Да. Пятьсот десять евро.

— Перо. Четыреста восемьдесят. Нет. Нет… В багетной мастерской. Что? В любой валюте.

— Твердым советским рублем. Тридцать четыре десять. Евро растет немного. Один двести семьдесят шесть… Помилуйте, какая может быть курсовая… нет. Какая может быть курсовая разница при такой сумме… Ааа. Принципы? Понимаю.

Блюм проснулся в шесть. Маялся все утро. У трансформаторной будки был в половине восьмого часа, и замерз как черт. Она появилась почти ровно в восемь, и он проворонил ее приход. Ганя, как и обещала, была в черном. Абсолютно новый бушлат с явно серебряными пуговицами, юбка ниже колен, колготы, башмаки с серебряными пряжками, косоворотка и кепка. Всё черное. Руки в черных перчатках. Черный клатч. Две простые белые гвоздики.

— Здравствуй, Блюм.

— Привет, Ганечка.

— Отправляемся к Скобельциным в гости. Нам туда, — и она указала на машину, стоявшую возле будки трансформатора под брезентовым покрывалом.

— Ты мне нужен, — сказала Ганя игриво, — ты мне нужен, чтобы снять брезент.

Блюм развязывал негнущимися от холода пальцами затвердевший от мороза и времени шнур. Долго возился с какими-то штрипками. На Блюма нападала куча снега. Он кое-как стащил тент и даже попытался его свернуть. Запихнул в багажник. Замучился, но зато разогрелся, чему был искренне рад. Под брезентом стоял старый-старый «Москвич-407» зеленого цвета с красным флагом на капоте. Одно колесо заменяли кирпичи.

— Нас повезут на буксире? — спросил Блюм, — там колеса нет.

— Всё будет отлично. Упряжка единорогов… — она забралась за руль.

— Закрой глаза.

Ганя, вероятно, повернула ключ зажигания, зажужжал стартер, немного тряхнуло и заложило уши, но мотор не завелся.

— Кондуктор с лесенки кричит: Конец маршрута! Бобкин-стрит! — радостно прокричала она.

— По Бобкин-стрит, По Бобкин-стрит, Шагает быстро мистер Смит, — произнес Блюм изменившимся голосом. Машина стояла у кирпичной кладбищенской стены. Тишина. Другой воздух…