Говард Лавкрафт - Ночной океан

Я уже говорил об уединенности выбранного мною места жительства и о том, что поначалу это нравилось мне; однако в быстротекущие минуты сумерек, когда кроваво-красное сияние заходящего солнца сменялось темнотой, надвигающейся на океанские просторы и на берег подобно гигантскому бесформенному пятну, над местностью вставал дух чьего-то чужеродного присутствия, исходивший от громады ночного неба и обрушивавшихся на берег черных волн; и под воздействием этого неведомого духа мой дом, к которому я уже успел привыкнуть, внезапно делался чужим и неуютным. В такие минуты мне становилось не по себе. Это было странно — ведь моя одинокая душа давно уже находила наслаждение в величественном древнем молчании Природы и в ее столь же величественных и столь же древних голосах… Эти зловещие предчувствия, для которых я не могу подыскать подходящего названия, обычно недолго донимали меня, и все же сознание того, что раскинувший предо мной свои просторы океан является такой же живой субстанцией, что и я, и что, подобно мне, он ощущает свое одиночество в этом мире, медленно вползало в мой мозг, заставляя содрогаться от одного лишь предположения о том, какая жуткая тайна может за всем этим скрываться. Всего каких-нибудь полмили отделяло мой дом от Эллстона, и тем не менее я остро сознавал свою оторванность от шумных, озаренных тусклым желтым светом улиц поселка, куда я ходил каждый вечер, чтобы поужинать в одном из ресторанов (ибо не слишком-то доверял своим кулинарным способностям).

Как-то раз я поймал себя на мысли, что в последнее время стараюсь как можно раньше очутиться в своих четырех стенах. Прежде я обычно приходил к себе уже затемно, часов в десять или что-то около того, но теперь темнота начала вызывать в моей душе смутное, с каждым разом все возраставшее беспокойство. Вы можете сказать, что такая реакция была совершенно нелогичной, что, если уж я так по-детски боялся темноты, я бы избегал ее совсем и что, будучи угнетен уединенностью моего жилища, я мог бы давным-давно оставить его. Это, разумеется, справедливо, но, с другой стороны, все те неясные страхи, что охватывали меня при виде быстро угасавшего солнца и темного беспокойного океана, возникали всего лишь на какие-то мгновения, не оказывая на меня сколько-нибудь длительного воздействия. И когда время от времени солнце брало верх над хмуростью последних дней уходящего лета и на причудливые гребни сапфировых волн обрушивалось алмазное сияние, сама мысль о том, что вечером меня ждут совсем иные переживания, казалась мне почти невероятной, хотя уже час-другой спустя я мог снова находиться во власти тьмы, доходя порою до грани отчаяния.

Иногда я думал о том, что все эти переживания и эмоции не принадлежат изначально мне, но являются лишь отражением настроений океана. Вещи и предметы, которые мы видим и ощущаем наяву, осознаются нами наполовину ассоциативно, в то время как многие из наших чувств формируются при восприятии внешних, физических признаков предметов и явлений. Так и море — оно ослепляет нас тысячью своих настроений, навевая радость лазурным сиянием волн или повергая в траур своей угрюмой чернотой. Оно постоянно напоминает нам о древности этого мира, и мы невольно проникаемся сознанием этой древности и ощущаем в душе благоговение от того, что являемся малой ее частицей… Даже не знаю, отчего я был так восприимчив к настроениям океана — может быть, оттого, что не был тогда занят работой или общением с окружающими, — но, во всяком случае, загадочные эмоциональные оттенки океана, недоступные менее искушенному наблюдателю, открывались мне во всем своем величии. Океан повелевал моей жизнью, требуя от меня повиновения в награду за исцеление, что он даровал мне тем поздним летом.

В тот год несколько человек из числа отдыхающих утонули. И хотя нас очень редко по-настоящему волнует смерть, которая не касается нас лично и которую мы не видим своими глазами, все же некоторые обстоятельства происшедших несчастных случаев показались мне подозрительно зловещими. Утонувших — а большинство из них были хорошими пловцами — находили по истечении многих дней со времени их исчезновения с распухшими до неузнаваемости телами: такова была страшная месть морской пучины людям, решившим бросить ей вызов. Море увлекало их в свои глубины и там, в кромешной тьме, высасывало из них жизненные соки, а потом равнодушно выбрасывало изуродованные тела обратно на берег. Кажется, никто так и не смог объяснить толком причину этих несчастий. Регулярность, с которой они случались, наводила страх на отдыхающих, тем более что отлив в Эллстоне не очень сильный, да и акулы у здешних берегов как будто не водились. Не знаю, находили ли на телах погибших следы нападений морских тварей, — но кому из обитателей затерянных прибрежных поселений не ведом страх перед смертью, что бродит где-то среди волн и может в любую минуту снизойти на кого угодно? Страх этот ненавистен людям, ставшим его жертвой. В любом случае они находят более или менее правдоподобное объяснение таким несчастным случаям, даже если рядом нет явных источников опасности — например, тех же акул, наличие которых только подозревалось, ибо не было ровным счетом никаких доказательств того, что они обитают в прибрежных водах Эллстона. Все же были приняты кое-какие меры, и за пловцами стали наблюдать отряды спасателей, оберегая их скорее от предательских отливов, нежели от нападений морских животных. Осень была уже не за горами, и под этим предлогом многие стали покидать курорт, уезжая подальше от негостеприимных океанских берегов.

Август сменился сентябрем, и уже на четвертый его день я почувствовал приближение бури. Шестого сентября, в сырое, промозглое утро, я вышел из дому и по своему обыкновению отправился перекусить в поселок. Небо, сплошь затянутое скоплением бесформенных, низко нависших над рябью свинцового моря облаков, производило гнетущее впечатление. Беспорядочные порывы ветра свидетельствовали о приближавшемся шторме — он, казалось, оживал в них, напоминая о своей одушевленной природе. Дойдя до Эллстона, я не торопясь позавтракал в кафе и двинулся обратно, однако домой заходить не стал, а решил продолжить прогулку, несмотря на то что небо с каждой минутой все больше и больше походило на медленно опускавшуюся крышку огромного гроба. Домик мой уже совершенно скрылся из виду, когда на монотонно-сером небесном фоне стали понемногу проступать мертвенные пурпурные пятна, необычно яркие и потому выглядевшие особенно зловеще. Вот-вот должен был разразиться проливной дождь, а от ближайшего укрытия меня отделяла по меньшей мере миля. Но насколько я помню, тогда это обстоятельство не очень встревожило меня; темное небо с его неестественно-багровыми вкраплениями вызвало во мне неожиданный прилив вдохновения, и смутные доселе контуры пейзажа с их тайным смыслом вдруг открылись моему внутреннему взору. Мне пришла на ум одна старая сказка, которую взрослые рассказывали в пору, когда я был еще ребенком, и которую я не вспоминал уже много лет. В ней говорилось о темнобородом властелине подводного царства, где среди морских скал и рифов обитали его рыбоподобные подданные. Этот всемогущий, похожий на коронованную митрой первосвященника обезьяну правитель влюбился в прекрасную девушку, похитил ее у златовласого юноши, с которым она была обручена, и увлек в свои владения. В тайниках моей памяти осталась картина мрачных подводных скал, возвышавшихся посреди холодного, неуютного пространства, где нет и не может быть неба и солнца. Хотя я совершенно не помнил финала этой истории, завязка ее сразу же всплыла в моем сознании, едва я увидел громоздившиеся под угрюмым небосводом безликие серые утесы. Трудно сказать, почему я вспомнил тогда эту легенду. Наверное, в памяти моей оставались какие-то смутные ассоциации, связанные с нею и ожившие под впечатлением того, что открылось в тот момент моему взору. Порою мимолетные, не представляющие для нас абсолютно никакой ценности картины вызывают в нашей душе воспоминания о чем-то светлом и дорогом нашему сердцу. Бывают моменты, когда при виде какого-нибудь совершенно заурядного зрелища — например, женской фигуры, маячащей в полдень на обочине дороги, или одинокого кряжистого дерева на фоне бледного утреннего неба (при этом сама обстановка, в которой мы наблюдаем эти картины, является гораздо более значимым фактором, нежели ее содержание) — нас охватывает чувство соприкосновения с чем-то бесконечно дорогим и нам до безумия хочется обладать этим сокровищем. Но стоит нам увидеть его еще раз — в другое время, с другого расстояния, — как мы с разочарованием убеждаемся, что поразившая наше воображение сцена удручающе банальна и не может представлять в наших глазах какой-либо ценности. Наверное, это происходит потому, что сцена или картина, завладевшая на время нашим воображением, на деле зачастую не обладает теми неуловимыми качествами, которые могли бы придавать ей особую значимость, — она лишь вызывает из тайников нашей памяти проблески воспоминаний о других предметах и явлениях, не имеющих никакого отношения к увиденному нами. И наш озадаченный рассудок, будучи не в силах уловить причину этой вспышки необъяснимых ассоциаций, сосредоточивается на породившем их предмете, чтобы спустя некоторое время с удивлением обнаружить его полнейшую никчемность. Примерно то же самое происходило в моем мозгу, когда я наблюдал за исполненными таинственности и величия пурпурными облаками, напоминавшими мне сумрачные башни старого монастыря; и конечно, было в них что-то и от тех угрюмых скал, среди которых обитали подданные подводного царя из сказки моего детства. Оторвав взгляд от облаков и переведя его на грязную пену прибоя, я вдруг отчетливо, будто наяву, представил себе, как возникает из воды отвратительная фигура увенчанного позеленевшей митрой обезьяноподобного существа и как, рассекая волны, движется она в направлении какой-нибудь затерянной бухты, чтобы отдохнуть там от своих монарших забот.