Река – костяные берега - Полина Луговцова
Звонарь попросил дать ему пройти. Люди, завидев его, заговорили наперебой:
— Скорей, скорей, может, тебя послушает!
— Вот дурная башка этот Щукин! Ведьму, говорит, в болоте утопить надо!
— А какая ж она ведьма, Дуся-то наша? Всех лечила, всем помогала, подсказывала, какую травку заварить да какое слово пошептать!
— Вот и дошепталась Дуся! Заговоры — они от нечистой силы, всем известно!
— Да с чего это? Заговоры ж во благо, а не во вред!
— Да с того! Бывает и зло во благо, и добро во вред! Нечего шептать было! Всех наших баб научила, почитай, все вы теперь ведьмы!
— Замолчи, старый хрыч, масла-то в огонь не подливай, прикуси язык свой поганый!
Звонарь протиснулся сквозь толпу бранящихся и вошел в дом.
Щукин, красный, как рак, сидел на полу, связанный, и сипел. В уголках рта собралась белая пена. Синие вены вздулись на лбу, шее и висках, угрожая полопаться от натуги. Двое мужиков удерживали его, порывающегося встать и перебирающего спутанными веревкой ногами, а из глубины дома доносились тяжелые вздохи — похоже, бабы Дуси — и уговаривающий девичий голосок.
— Ты как, бабулечка? Только не умирай, пожалуйста! Вот, водички выпей.
Звонарь узнал голос внучки Нюры. Родители оставили девочку жить с бабкой и уехали на заработки куда-то далеко на север, обещали позже забрать обеих, но с тех пор уже несколько лет прошло, и Нюре (он задумался, подсчитывая), получалось, должно было исполниться шестнадцать. Будущее ее ожидало нерадостное: мужиков-то нормальных в деревне не осталось, парни подрастали и уезжали сразу. А если кто и оставался, так едва ли взглянул бы на такую: уж больно страшненькой уродилась. Так и будет с бабкой куковать, пока та не помрет. А потом останется одна-одинешенька.
— Как там баба Дуся? — спросил Звонарь у мужиков, кивком указав в сторону комнаты, из которой слышались старушечьи причитания.
— Да кто ее знает… Вроде, жива, но, может, сломано чего, — ответил один из них, одновременно встряхивая за плечи пытающегося вывернуться Щукина, и следом рявкнул, обращаясь к строптивому пленнику: — А ну, угомонись, Щука! Не то садану так, что неделю отлеживаться будешь!
— Какой бес тебя сегодня попутал, а? — Звонарь посуровел, присев перед соседом на корточки и глядя в его перекошенное от ненависти лицо.
— Ведьма она… — прохрипел в ответ Щукин. — Точно тебе говорю: ведьма!
— Во-он чего… — протянул Звонарь, пытаясь сдержать разворачивающийся в груди огненный клубок гнева. — И как давно ты это выяснил?
— Всегда знал! А сегодня — все! Терпение мое лопнуло! Знаешь, чего ночью было?!
— Ну, говори, — кивнул Звонарь терпеливо, понимая, что едва ли услышит какое-то разумное объяснение.
Щука сглотнул, и кадык под щетинистой синеватой кожей на шее резко дернулся.
— Так вот! — начал он. — Проснулся я от того, что корова в стойле мычала. Жалобно так, протяжно. Смотрю — ночь на дворе. Дети спят, а жены нет в кровати. Помчался в сарай, а она там обряд колдовской над коровой творит, понимаешь? Прутом березовым ее по бокам охаживает и шепчет при том слова бесовские, заклинание какое-то. Меня увидала, побелела аж… Ну, я ее хвать за волосы да пинком домой загнал и запер в избе. А Зинку прирезать пришлось, хоть и жалко. Все из-за ведьмы проклятой! Научила дуру мою, как нашептать, чтоб корова молока больше давала. А на кой черт мне такое поганое молоко?!
— Ты ж детей до смерти перепугал, изверг! — Выслушав сбивчивую речь Щукина, Звонарь счел доводы нелепыми и еле сдерживался, чтоб не ударить ополоумевшего соседа. — Да еще корову зарезал! Кто ж скотину-то по весне режет, дурень? Скоро трава свежая нарастет, вот и было б тебе молоко… Что ж ты, молоком колдовским побрезговал, а мясо, выходит, лопать за обе щеки собрался? Всю избу кровью залил, Колька сказал. Сидели с Лешкой во дворе, раздетые, зайти в дом боялись.
— Ничего, пусть знают, что мать их с ведьмой спуталась, а значит, и сама тоже ведьма… Почти, — добавил он, подумав. — Ну, а мясо есть мясо, не выбрасывать же продукт, когда и так жрать нечего!
— Вот! Вот именно! — раздался женский крик из глубины дома. — Мяса ему хотелось, потому и корову зарубил! Давно порывался, да я все удерживала. А тут повод нашел! И чем мне теперь детей кормить?! Кашей на воде? Ни масла, ни сметаны. Сожрешь корову, и что потом-то, а?!
В дверном проеме показалась опухшая от слез и сильно растрепанная жена Щукина. В глазах ее сквозило отчаяние.
— Будет браниться-то, — обратился к ней Звонарь, перебивая разразившегося ответной бранью Щукина. — Иди к детям, Нина. Они в моей избе отогреваются. Успокой ребятню, а после хату свою прибери.
Взгляд женщины переметнулся с мужа на Звонаря, губы ее вздрогнули, собираясь, судя по выражению лица, произнести какую-нибудь колкость, но в последний момент сжались в прямую линию. Щукина горестно выдохнула и, низко наклонив голову, ринулась прочь из дома. Может быть, ей даже стало стыдно перед людьми.
— А этого теперь куда? — спросил один из мужиков, всем видом давая понять, что возиться с разбуянившимся односельчанином он дольше не намерен.
— До дому ведите, куда ж еще. Хотя… Свяжите покрепче да в коровнике заприте. Пусть до вечера посидит, обмозгует все. Может, поймет, чего натворил.
— Да развяжите, сам пойду! — Щукин яростно взбрыкнул ногами, громко стукнув сапогами о пол. — Не трону бабку, обещаю! Сегодня, так и быть, не трону.
— Кто ж тебе поверит?! Едва оттащили! — С этими словами конвоиры подхватили Щукина и повели к выходу. Тот вдруг вздернул голову и пронзительно заорал, возводя взгляд к потолку:
— Баб Ду-усь! Деньги-то отдай, слышь?! Деньги, что за обряд с жены брала! Отдай! Не то еще приду! Баб Ду-усь!
Так и увели его, оставив без ответа. Лишь горестное оханье из дальней комнаты стало громче. Звонарь хотел пойти посмотреть на пострадавшую, да вдруг опомнился: неловко, вроде бы, без спросу. Позвал:
— Нюра! Евдокия Пална! Можно к вам?
Охи стихли, послышался шелест занавесок, скрывавших вход в спальню, и перед Звонарем возникла нескладная странная фигура. В первый миг почудилось, будто это крупная птица, вроде цапли: тонкие, похожие на две хворостины ножки с острыми, выпирающими подобно сучкам коленками; выгнутая вперед шея, длинный прямой нос, слишком большой для такого маленького лица, торчащий между круглых
