Возвращение в Мариабронн - Гэри А. Браунбек
Но было кое-что такое… она была ужасно холодной, хотя была только осень и в зале было тепло. Спина, руки, щеки. Очень холодные. У меня жена вроде как мерзлячка… Нет, она у меня хорошая, не подумайте, но знаете, иногда у нее руки прямо как лед… Так вот она говорит, это все из-за того, что у нее кровь плохо по жилам циркулирует… Так, о чем я говорил? Ах, да.
Эта девушка была по-настоящему холодной, и я говорю, мол, дать тебе куртку? Она вежливо меня благодарит, и я накидываю свою куртку ей на плечи. Она спрашивает, не могу ли я подвезти ее домой, и я говорю: конечно, о чем разговор? Мы едем переулками, и она просит меня свернуть на Арчер-авеню. Я сворачиваю, едем дальше и болтаем о погоде, о том, как изменился «Уиллобрук», обо всем подряд, и тут мы подъезжаем к кладбищу Воскресения, и она просит меня остановиться. Я про себя думаю: странно как-то, — но останавливаюсь.
Она отдает мне куртку, опять благодарит, говорит, какой я джентльмен, затем выходит из машины и направляется к воротам кладбища. Я думаю, ничего себе: пол-одиннадцатого вечера, а она к мертвякам в гости. Кричу ей вслед, что кладбище закрыто, что надо бы ей вернуться в машину, и я отвезу ее домой. И тогда она оборачивается, смотрит на меня, улыбается и говорит: «Я уже дома». А потом… просто растворяется в воздухе.
И тогда я понял, кто она такая, и, можете мне поверить, чуть штаны не обмочил. Вот оно как. Ты слышишь все эти рассказы о ней, но никогда не думаешь, что сам когда-нибудь можешь с ней повстречаться… ну, вы понимаете, о чем я. Дня не проходит без того, чтобы я ее не вспоминал. Плакать хочется, как подумаешь, какой смертью она умерла — одна, на дороге, среди зимы. А сукин сын, который ее сбил, даже не остановился. Может, он до сих пор жив. Надеюсь, в его жизни не было и мгновения покоя.
Она была хорошей девушкой и не заслужила такого, понимаете?
***
Старик удивляется сам себе; за десять часов поездки он остановился только два раза — чтобы помочиться. В последний раз он написал свое имя на снегу, как, бывало, делал в детстве. При этом он даже искренне посмеялся — наверное, впервые за последние двадцать лет.
Он добрался до места вопреки снегу и ветру. Раза три его чуть не сдувало с дороги. По радио сказали, что такие погодные условия можно классифицировать как «снежную бурю», но это его не остановило.
И вот он наконец снова здесь, спустя столько лет, после стольких кошмаров. Целая жизнь прошла. Арчер-авеню. Но теперь, теперь он едет медленно. В этот раз он увидит ее заранее. В этот раз он остановится. В этот раз он все сделает правильно — он надеется, что этого будет достаточно.
Он включает радиоприемник, настраивает его на местную станцию, передающую «приятную музыку». Сегодня вечер больших джазовых оркестров. Гленн Миллер. Стэн Кентон. Спайк Джонс. Эта музыка подходит старику как нельзя лучше. Да, сэр. До тех пор, пока они не поставят Бинга Кросби, особенно «Black Moonlight».
Он выходит из поворота и едет по прямому участку. По обеим сторонам дороги густо растут деревья, они закрывают глубокую ложбину, куда обрывается обочина. Если он не будет внимателен, то может случайно съехать с дороги — даже одним колесом будет достаточно — и кувыркнуться вниз на добрых семь футов. Он скатится на дно ложбины, и с дороги, из проезжающих автомобилей, его уже не будет видно. Но он будет вести машину осторожно — как должен был вести ее в 37-м.
Свет фар мерцает, когда густые снежные облака взбираются по капоту и рассыпаются на ветровом стекле. Но на этот раз у него обогреватель стекла стоит на максимуме; на этот раз у него установлены дорогие дворники; на этот раз он очень внимателен. Он ездит взад и вперед — час, два. Проходит еще полчаса, и он замечает, что стрелка, показывающая уровень бензина, уже близка к нулю.
— Ну где же ты? — спрашивает он, обращаясь к снегу и мраку. Он не ждет ответа, но все же… Он ведь слышал рассказы об этой дороге, о том, как другие люди видели ее, говорили с ней, подвозили ее домой.
— Ну где же ты? — снова спрашивает он, на этот раз громче. Он съезжает на обочину, следя за тем, чтобы не слишком приближаться к обрыву. Чуть ли не половина машины стоит на проезжей части, но ему все равно. Он прижимает ладони ко лбу, глубоко вздыхает и глушит двигатель.
Некоторое время просто сидит, глядя в морозную ночь. А снег вьется вокруг машины. Он так устал, так устал. Ему кажется, что вдалеке он видит двух всадников в средневековой одежде, они скачут к монастырю, где один из них создаст свой последний шедевр.
Он открывает дверцу, выходит из машины и идет по дороге в сторону кладбища Воскресения. У него болят колени, в ногах слабость, но по крайней мере на нем теплое зимнее пальто, зимние перчатки и шерстяная шапка — подарок Генриетты на последнее Рождество, когда она была еще жива.
Не дойдя до кладбища несколько сотен ярдов, он чувствует, что дальше идти не может. Он останавливается, набирает снега и делает снежок. Снег хорошо лепится. Он усмехается и принимается лепить снеговика — точнее, снежную девушку, — совсем забыв, что находится посреди дороги. У него уходит сорок минут на то, чтобы выполнить задуманное, и под конец он совсем не чувствует рук — не помогли даже толстые перчатки. Лицо он вылепить не может, но это его не расстраивает, потому что он помнит это лицо с кристальной ясностью — до самой последней черточки.
Он отступает от фигуры и улыбается, затем протягивает к ней руки.
— Могу я пригласить вас на танец? — спрашивает он.
И вот он стоит, с вытянутыми руками, часто моргая из-за летящего в глаза снега, и слышит рев двигателя, грохот столкновения, металлический скрежет и звук разлетающегося стекла. Он подступает ближе к ней, дотрагивается до ее холодной кожи — да, все ведь говорили, что ее прикосновение было очень холодным. Бедняжка. Бедняжка.
Он стоит и улыбается, а приближающийся свет фар, кружащийся снег и искры создают вокруг нее чудесную зимнюю ауру. Он закрывает глаза. «Вот ты где», — думает он. Он не дрожит. «Я вижу тебя в ночи». Он задерживает дыхание. Задерживает дыхание. Задерживает дыхание. Задерживает…
