Антон Вильгоцкий - ЛАВКА УЖАСОВ

Ваш личный карманный Бог.

По окончании моего выступления Левкин жестом поманил меня к себе, дополнив приглашение выразительным щелчком по горлу. Ну что я, долбоклюй, - не засветиться в компании известного писателя?! Заодно и почву прощупать можно, насчет издательств порасспросить, маскируя свой корыстный интерес неспешной интеллектуальной беседой. Давно, очень давно я никому не ездил по ушам насчет Бодлера, Уайльда и Блейка.

Где-то в промежутке между Вийоном и Теофилем Готье к нам подсел еще один человек, на вид - мой ровесник.

- А вот, кстати, и один из тех, с кем вы так жаждете познакомиться, - сказал Левкин. - Петр Розанов из «Империала».

Розанов, как оказалось, тоже был свидетелем моего триумфа. Он не поскупился на похвалу. «Неплохо бы, Георгий, издать все это в одном флаконе», - сказал Петр.

Ну да, я тоже так думаю. Это было бы грандиозно.

Левкин вскоре ушел, а мы с Розановым продолжили возлияния (средств на свою будущую карьеру я не жалел), пробухав еще три с половиной часа и расставшись чуть ли не братьями. Всю дорогу домой я повторял про себя телефон издательства, который и сейчас помню наизусть.

За окнами вставал рассвет, а я ложился спать, будучи уверен, что главный барьер на пути к Парнасу я уже преодолел. Несмотря на то, что с тех пор ничего не изменилось, я по-настоящему благодарен судьбе за то утро. Утро, когда я впервые за много лет вновь почувствовал себя человеком.

Утро новой жизни.

Не понимаю, что происходит. Вроде бы, я проспал положенные восемь часов, а чувствую себя так, будто не смыкал глаз неделю, не меньше. Время от времени проваливаюсь в сон и вскакиваю, как ужаленный, поскольку успеваю за несколько минут пройти все девять кругов Ада. Но ничего не могу запомнить. Возможно, это и к лучшему - не с моими нервами смаковать такие подробности. Будь я посмелее, непременно начал бы копаться в памяти, выудил оттуда леденящие душу сюжеты и написал что-нибудь вовсе уж беспросветное. Боюсь. А ведь еще каких-то полгода назад я не спешил просыпаться, когда ночами являлись демоны. Смотрел до последнего, покуда кошмар не уносил меня в такую запредельную бездну, где трудно продержаться и тысячную долю секунды. Не раз по пробуждении я находил у себя седые волосы.

Всеми способами борюсь со сном: литрами истребляю кофе, то и дело сую голову под холодную воду, на полной громкости слушаю экстремальный рок. Но толку мало.

Опять меня тянет вниз. Попробую…

Бывает, люди умирают.Однажды к ним приходит смерть.Навеки землю покидают,Чтоб в адском пламени гореть.Ошибка многих поколений:Мол, где-то там, на небесахЧертоги вечных наслажденийНас ждут в раскидистых садах.

Господи! Да я, должно быть, повредился рассудком, если пишу стихи в бессознательном состоянии! Не будь это мой почерк, я бы подумал, что кто-то другой написал их, пока я спал. Если же, все-таки, это сделал я, то завтра нужно звонить не редактору, а психиатру. Меня бросает в дрожь при одной только мысли о том, каким образом могли появиться на свет эти клятые восемь строчек.

Да, я полжизни провел за письменным столом и мог бы, в принципе, бесконтрольно водить по бумаге ручкой во время сна. Но никогда, никогда эти каракули не сложатся в осмысленный текст! Выходит, я и не спал вовсе? Тогда почему не запомнил момент создания стиха? И почему мне так страшно от этого?

Помнится, был уже случай, когда страх, подобный сегодняшнему, гладил холодными пальцами мою душу. Проснувшись однажды в шесть тридцать пять утра, я обнаружил, что будильник, который должен был поднять меня ровно в шесть, выключен. Как будто я, не пожелав вставать в назначенное время, лениво хлопнул рукой по кнопке и вновь погрузился в сон. Едва осознав это, я пулей вылетел из постели, сотрясаемый мелкой дрожью. Я не был бы так испуган, если бы мог найти более-менее внятное объяснение случившемуся. Все дел в том, что я совершенно не помнил, как, проснувшись в шесть часов от нудного дребезжания, решил, что мне вовсе не обязательно железно блюсти пионерский режим.

А значит… Значит, кто-то другой проснулся в то утро в моей постели, выключил будильник и снова уснул. Кто-то другой, но не я.

Сдается мне, что стих этот тоже написал тот я, который не я. Это страшнее всего, ведь в таком случае меня можно смело записывать в психопаты…

Даже обследования не надо. Раздвоение личности, вот как это называется. Одна из бесчисленных разновидностей шизофрении.

Но дело не только в этом. Я боюсь того, что написал, боюсь самих этих строчек, каждая из которых - как дохлый гниющий глист.

Тебе обещана наградаЦеной смиренья твоего.Но знай, несчастный, кроме АдаНет за Пределом ничего!Смелей ступай! Предел очерчен.Щипцы в огне уже дрожат.Ты будешь смят и изувечен,Сожжен, кастрирован, распят!

Нет! Это снова случилось. На этот раз - еще гаже, еще мерзостнее, чем полчаса назад. Должно быть, у меня и впрямь какие-то проблемы с чайником. Я, конечно, мог бы и сам нацарапать нечто подобное, но эта бодяга про Ад вызывает у меня прямо-таки физическое отвращение, а я ведь человек довольно стойкий. Как будто ее автор - кто-то из тамошних обитателей (свят, свят, свят).

Чушь. Не верю я в эти сказки. Но меры принимать надо, и чем скорее, тем лучше.

Должно быть, это от переутомления. Наведаюсь вечерком в аптеку, узнаю, что надо принимать в таких случаях. Но сначала посплю немного. Авось, и само пройдет.

Сейчас взорвусь, как триста тонн тротила! Никаких ругательств не хватит, чтоб в полной мере выразить мою ненависть к Розанову и всей его траханной системе.

Пытаюсь быть спокойным, но получается плохо, ибо Петя, отброс рода человеческого, обидел меня слишком сильно. Я, само собой, в долгу не остался и выложил сукину сыну пятую часть того, что я о нем думаю. Никогда раньше мне не приходилось говорить без передышки восемнадцать минут подряд.

Восемнадцать минут площадной брани. Не пристало, конечно, светилу русской поэзии так ругаться, да уж больно говенная нарисовалась ситуация. Честно признаться, я до сих пор в себя не пришел. Оказывается, этот урод, этот ползучий гад, успешно прикидывающийся человеком, так и не удосужился хотя бы одним глазком заглянуть в мои рукописи. При всем желании не могу понять, как можно быть таким ублюдком. Не-на-ви-жу!

Нет, совершенно не представляю. Сколько месяцев прошло? Четыре. За это время я сам прочел сто двадцать книг. Я, знаете ли, взял себе за правило читать не меньше тридцати в месяц. Как-то не верится, что у Розанова еще более жесткий график. Неужто желающих издаваться в «Империале» так много, что бедный Петя не успевает своевременно разбирать свежие поступления. Нет, братцы, дело совсем не в этом… Лень и безразличие ко всему в России свойственны не только сторожам и дворникам. И с этим ничего не поделаешь.