Барбара Хэмбли - Те, кто охотится в ночи

Вместо ответа Исидро двинулся дальше, вверх по лестнице. Эшер последовал за ним со свечой. Он зажег газовый рожок в верхнем холле и открыл две двери. Одна вела в прихожую, другая — в спальню. Оба помещения имели нежилой вид.

— Странная вещь, — медленно проговорил Исидро, — но весьма немногие вампиры Европы и, насколько мне известно, Америки достигли возраста двести пятьдесят — триста лет. Сегодня вампиризм — это явление, скорее свойственное городам: здесь больше неимущих, и смерть может быть практически незаметна. Правда, города втягивают вампиров в свои катаклизмы…

Он открыл дверь в конце холла. За ней оказалась чердачная лестница. Эшер задержался, осматривая скобы и петли, привинченные с внутренней стороны. Они были целы; замок висел, аккуратно повешенный на вбитый в косяк крюк.

Эшер проверил ключи. Два из них подошли к замку. В отличие от подвальной, дверь на чердак была снабжена еще и наружной петлей, но ясно было, что никто никогда не пытался ее сорвать.

Они обменялись взглядами, и Эшер пожал плечами:

— Не удивлюсь, если здесь окажутся бумаги.

— Доктор Гриппен и я были единственными уцелевшими после лондонского пожара, — продолжил Исидро, когда они ступили на лестницу. — Причем я уцелел лишь чудом. Насколько мне известно, из мюнхенских вампиров никто не пережил тревожных сороковых годов, как никто из вампиров России не пережил вторжения Наполеона, оккупации и пожара Москвы. Рим всегда был опасным для вампиров городом, особенно со времен воцарения инквизиции.

Дверь наверху тоже была открыта. В слабо различимый квадрат окна лился смутный желтоватый свет с улицы.

— Que va? — шепнул в темноте Исидро. — Если бы он спал здесь, окно было бы замуровано…

В следующий момент Эшер различил в полутьме за кругом дрожащего света свечи что-то лежащее на полу между дверью и левой от входа стеной.

— Кальвар? — спросил он тихо, когда Исидро скользнул мимо него к этой груде костей, пепла и обожженных металлических побрякушек. Пуговицы, браслеты, наконечники шнурков от ботинок и обугленный цилиндрик автоматической ручки — все блеснуло в желтоватом неярком свете, когда Эшер нагнулся над останками рядом со вставшим на колени вампиром. Потом взглянул на дальнюю стену. Откидная панель была раскрыта; в тесной нише виднелся гроб. Плотные шторы и ставни единственного чердачного окна были сорваны. Дождь гулко стучал по крыше, напоминая злобную дробь прусских барабанов.

— По крайней мере, мужчина, — заметил Эшер, снова наклоняясь со свечой к останкам. — Корсета нет.

Скелет был практически цел. Видимо, Исидро не ошибся, оценивая возраст французского вампира.

Дон Симон поднял из мешанины костей и пепла золотое кольцо и обдул его от пыли и золы. Случайный сквозняк качнул пламя свечи, и бриллиант перстня мигнул, как светлый злобный глаз.

— Кальвар, — определил Исидро. — Выходит, он в самом деле был разбужен солнечным ожогом и даже сумел выбраться из гроба…

— Что само по себе весьма странно, — заметил Эшер, — если наш убийца, будучи сам вампиром, знал заранее, что для начала нужно отсечь голову. Так же странно, как и то, что дверь не была закрыта. — Он подобрал еще два ключа и сравнил их с дубликатами Забияки Джо Дэвиса. — Кроме того, нет следов копоти между гробом и телом. Вы ведь говорили, что плоть возгорается сразу…

— Не мог же он сам впустить убийцу, — сказал Исидро. — Да и как бы он открыл ему дверь днем?

— И все же убийца вошел через эту дверь.

Исидро вопросительно приподнял бровь.

— Войди он сюда другим путем, у него была бы возможность точно так же и выйти, не отпирая при этом двери на лестницу, — пояснил Эшер. — Все говорит о том, что Кальвар знал убийцу и впустил его сам, ночью… Два гроба в одном доме — это нормально для вампиров?

— Вполне, — отозвался Исидро. — Птенцы часто укрываются там же, где и мастер. Кроме того, домов, подходящих для вампиров, не так уж и много, поэтому некоторые из них весьма густо заселены, в чем вы сами убедились, побывав на Савой-Уок. Это, кстати, и было одной из причин, почему я многого вам не открывал. Не ради их безопасности, разумеется, — ради вашей.

— Тронут вашей заботой, — сухо сказал Эшер. — Мог убийца уничтожить Кальвара каким-нибудь другим способом, оставив тело в таком месте, где бы его потом сожгло солнце?

Вампир ответил не сразу — долго разглядывал лежащий перед ним обугленный скелет.

— Не знаю, — сказал он наконец. — Он мог сломать Кальвару шею или спину; кажется, череп располагается под каким-то странным углом, хотя, впрочем, это могло быть результатом судороги выгорающих мускулов… Да, он мог оставить его на полу в таком состоянии — живого, но не способного двигаться — и предоставить дальнейшее солнцу. А если наш убийца иммунен к дневному свету, — добавил он безразлично, — то возможно, что он еще и остался полюбоваться картиной.

— Это было бы доказательством, — заметил Эшер, — что Кальвар знал его. Вряд ли кто-нибудь станет любоваться предсмертными муками того, кого он не знает.

— Интересно. — Исидро поворачивал кольцо так и эдак, крохотные блики, отскакивающие от граненого золота, метались по его белому лицу. — Среди вампиров действительно существует легенда о древнем вампире — настолько древнем, что с некоторых пор он просто невидим; никто не может почувствовать, когда он проходит рядом. Лет полтораста назад другие вампиры избегали вторгаться в его владения. Утверждают, что он стал вампиром еще до пришествия Черной Смерти.

— И где же его владения? — спросил Эшер, заранее зная, что ему ответит испанец.

Тот наконец перестал любоваться кольцом и поднял глаза.

— Он спал — так, во всяком случае, говорили — в склепах под кладбищем церкви Невинных Младенцев в Париже.

Глава 11

— Город уже не тот, что раньше.

Если и прозвучали в этом мягком голосе нотки горечи или сожаления, то, видимо, требовалась сверхчувствительность вампира, чтобы их услышать. Подрагивал и покачивался закрытый кэб. Держась за свисающий с потолка ремень, Эшер чувствовал локтем сквозь рукав холодок стекла. Уличный шум накатывал мутной волной: грохот колес по деревянным и асфальтовым мостовым, отраженный от высоких стен, редкий рев моторного экипажа, пронзительные заклинания уличных торговцев и веселая неистовость скрипки и аккордеона, говорящая о том, что где-то впереди кафе.

С завязанными глазами он не мог видеть ничего, но звуки Парижа были столь же ярки, как его краски. Не могло возникнуть и вопроса, почему импрессионизм зародился именно здесь.