Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

Поклонилась и пошла к выходу.

Дверь за собой прикрыла плотнее, оставив внутри только один живой огонек среди догоревших ее прежних свечек.

Хотя и знала, никто не придет, днем уже давно нет тут часовни, и другими ночами ее нет, ветер не вклинится в полуоткрытую дверь. Пока не настанет пора снова купить в церкви тонкую свечку и сюда, ночью, бежать через черную траву. Ей одной.

Стоя спиной к старым камням, смотрела на выстуженную степь. Спящая до весны рыжая глина, а в ней не слепленные когда-то шумными греками чаши, по таким щелкнешь ногтем и звучат тонко, будто и не из земли делались. Спящие в глине маленькие степные цветы, которые ни в букет, ни в вазу, а просто — идти, хватая ртом сладкий весенний запах и смотреть, чтоб снова болело сердце. …Полынь, от запаха которой летом закружится голова, чтоб напомнить, постукивая крепким пальцем по морщинам на лбу, — знаешь ведь, как она кружится сейчас у тех, кто первый раз, в живой темноте, без холода, вместе… Держат мир. Всего-то, убежали от всех, легли на брошенную тонкую рубашку и — держат его пронзительным счастьем, что приходит и приходит, снова и снова. К ним, а потом к выросшим детям их, и к детям их детей.

Снова потуже затянула хвост, закинула за спину и пошла, пошла вниз, все быстрее, крепко ставя на жесткую траву босые ноги. …Потрусила, переходя на легкий степной бег под мягкими лапами, приближая к траве глаза, что с каждым шагом видели в темноте лучше.

Перед серым утром, которое уже вот-вот, — с холма будет видно море, а услышит она его раньше. И остановится на верхушке последнего перед поселком холма, поднимаясь, отталкиваясь от земли пальцами, переминаясь снова босыми человеческими ногами. Раздувая ноздри, жадно задышит двойным запахом моря и глины под травами. Чудны дела твои, Господи! Столько лет, и все рвет сердце этот запах, оттуда, из-под копыт скифских коней и бортов рыбацких эллинских лодок. Полынь, чабрец и мокрая рыба. …Успеет вернуться, пока все еще спят. И сама поспит, прижимая к боку теплую Марфу, которая в доме сейчас за хозяйку, смотрит в окно, сторожа серые уши.

20. ДЕВОЧКИ

Просторная гостиная смотрела на пологий склон холма окнами, забранными белоснежным тюлем. У самого окна торчали зубастые колья серого заборчика, а поверх них расписанный иероглифами тропинок рыжий взгорок. И за ним — ярчайшей синевы утреннее небо. Пластмассово тикали в комнате на стене золоченые часы, мельтешил шепотом цветной телевизор. В полуоткрытую дверь засвистел из далекой кухни чайник, звал к себе.

— Том? Томка! Брось свои ногти, сделай кофе.

— Сама сделай. Твой же дом.

Темноволосая, лежащая поперек кресла, приподняла над пухлым подлокотником загорелую ногу и дернула, смахивая со ступни тапочек. Мохнатым комком тапок взлетел и, стукнувшись о дверцу шкафа, свалился в другое кресло. Стриженая блондинка, сидящая там, красила лаком ногти на растопыренных пальчиках подобранной ноги. Аккуратно отставив флакон, нашарила на полу упавший тапок и, прицелившись, швырнула его обратно в подружку.

— Дура! — закрылась рукой темненькая, — щас я вторым в тебя!

— Хватит, Ритка!

— Не ори. Сачкуем.

Ритка, потягиваясь, свернулась уютно в большом кресле и стала тыкать в пульт телевизора. Чайник свистел. Девушки переглянулись и, вздохнув, поднялись одновременно. Тут же упали в кресла снова, цепко следя друг за другом и расхохотались.

— Ну ладно, ладно, — сказала Ритка, — принесу. А ты заканчивай давай, надоели твои ногти.

Чашки с кофе поставили на полированный столик, Рита принесла хрустальные лодейки с конфетами и печеньем. Установила в центре керамическую пепельницу. Подмигнув подруге, сбегала по длинному коридору в кухню и принесла на плоской тарелке четыре цветных пирожных из холодильника.

— Ох, Рит, нам же нельзя с тобой!

— Ну, что, унести? — Рита тронула кремовую макушку и, закатив темные глаза, облизала кончик пальца, намеренно громко причмокивая.

— Нетушки. По одному — можно. Никто не узнает, да?

— Яша Иваныч точно не узнает.

Подтянув кресла, сели на пол, на толстый ковер, опираясь спинами на сиденья.

— Живем, — промурлыкала золотистая и крепенькая, как молодая картошечка, Томка, стряхивая пепел с тонкой сигаретки.

— Ага. Вот Яша узнает, что мы с тобой курилки, быстренько вздует, — темные волосы Риты были небрежно скручены в пучок и заколоты бамбуковой шпилькой. Тонкие пряди, выбиваясь, паутинками свешивались на бледную под легким загаром шею и Рита, накручивая их на палец, засовывала обратно в узел волос.

— Кто ж ему скажет. Только проветрить вот, пока предки твои не появились.

За гребнем холма медленно ползло облако, такое тугое, что казалось, можно черпать его ложкой, как мороженое. Белое.

— Когда вернутся-то?

— Не ссы, подруга. Мать в Даниловке, у тетки. А у бати вахта. Он может там и заночует. Забежит пожрать и снова туда. Только баб Настя вон, телик у себя смотрит, но у нас с ней дружба навек.

Тома поставила недопитую чашку и повалилась на мягкий ковер, задирая вверх ноги:

— Ой-й, Ритуль, а чего я не знала? Я б переночевала у тебя!

— Тебе вечером домой?

— Ну. Знала бы, набрехала там. Блин, жалко.

— Я же не знала, что мать к тетке…

Девочки немного помолчали, просто так, наслаждаясь тишиной и свободой. Соскучившись сидеть на полу, Рита вытерла запачканные кремом пальцы и снова полезла на кресло, возилась в нем кошкой, устраиваясь.

— Рит?

— Что?

— Синяк у тебя. Вон, на локте.

Рита выставила согнутую руку и вытянула шею, разглядывая.

— А. Это так. Просто. Это я… в ванной упала. Утром вчера.

— Да? А на тренировке не было.

— И что? Ну синяк просто, мало ли. Стукнулась просто.

— Это он, да? Яков…

— Томк, отстань!

Тамара замолчала, сбоку посматривая на подругу вдруг похолодевшими глазами. Покусывая пухлую губу, что-то напряженно думала.

— Ну, что молчишь? Трескай пирожное, а то унесу обратно.

— Да неси. Расхотелось что-то.

— Да? Я значит, съела, а ты нет? Бросаешь меня, да? Мне теперь три часа на тренажерах, из-за дурацкого пирожного!

— Ну и что. Я не захотела и все. — Тамара отвернулась, поджала ноги и обхватила их руками.

Рита замолчала растерянно. Потрогала синяк на локте. Болит. И внутри как-то нехорошо, кажется у Тамары настроение испортилось. И пирожное съелось без удовольствия в одиночку…

— Том, ты чего? А?

— Ничего… — будто и не ей, в воздух сказала. Сидела, положив подбородок на коленки, согнув спину, перечеркнутую белой полоской лифчика. Только затылок светлый виден. Но пошевелилась и оглянулась, улыбаясь. И Рите сразу полегчало, поспешно улыбнулась в ответ.