Андрей Буровский - Сибирская жуть-4. Не будите спящую тайгу

А еще очень выбивался Ленька. Во-первых, у него лицо было все-таки потоньше, как-то поприличнее, да и не такое испитое. Во-вторых, он сидел отдельно, держал на коленях ружье и все время чего-то боялся. Водку он пил, но после первого стакана остановился, и его не уговаривали, наверное, у остальных уже был опыт.

Банда дохлебала бутылку. Под одобрительный смех Санька сделал вид, что выжимает ее досуха. Сглотнули последние капли. И безо всякого удовольствия Миша обнаружил, что глаза их все чаще останавливаются именно на нем.

— Что шефу будем докладывать, «чижики»?

— Что есть, то и будем докладывать…

— А что хорошего? Шеф морковки даст.

— Не, он ибун-травы нарвет.

— Да будет вам! Напортачили мы, мужики.

— А чо напортачили?! Что мы не так сделали?!

— Что?! А что смылись они.

Таковы были первые осмысленные слова, услышанные Михаилом. Начал, кажется, молодой Санек, остальные подхватили.

— Найдем… «Чижики» мы или нет?!

— По снегу далеко не протопают!

— А может, и делать ничего не надо? Ка-ак грянет под тридцать! — раздавались голоса.

— Слышь, ты, говори, куда все пошли! И когда будут! — обратился к Мише старший Санька.

— Тихо вы! — Вовка прикрикнул всерьез, и банда примолкла, обиженно ворча, как выгоняемые из избы собаки. Движения у всех стали раскованнее, но и менее точными, лица красными, и что-то наверняка происходило с мозгами. Но Вовка сохранял ясность мышления.

И трудно было представить себе, какое удовольствие доставили Мише все эти вопли, требования его первого охранника — Саньки. Миша еле сдерживался, чтобы широко, во весь рот не улыбнуться. Значит, его друзья живы! Значит, эти разбойники понятия не имеют, куда ушли все!

Наверное, на лагерь вышли после начала снегопада. К нему подкрались незаметно — в этом шорохе, движении, шелесте. Но теперь куда ушли остальные, они не знают. И не узнают никогда!

Миша не мог не почувствовать быстрый приступ острого презрения. Нет, это не профессионалы. Это далеко не профессионалы! Их и просчитать, и расколоть может каждый!

Но вот чего никак не учел Миша, так это своего лица. Открытого, честного, отражающего все, что у него на душе. Трудно сказать, что именно прочитал на этом лице Вовка. Вряд ли непосредственно мысли. Но, должно быть, мелькнули на нем и торжество, и чувство превосходства, и облегчение. Или что-то более смутное. Но во всяком случае такое, что Вовка счел нужным шагнуть к нему.

— Тебя как зовут, зёма?

— Мишей.

Одно из правил поведения на допросах — не врать, когда в этом нет необходимости.

— Ну и зачем же ты так плохо поступаешь, зёма, а? Зачем ты с нехорошими людьми связался, а?

Вовка пытался говорить с кавказским акцентом, и эти «а» на концах фраз должны были изображать особенности кавказской речи. Это он, наверное, так шутил. Акцент, правда, получался не армянский и не чеченский, а скорее русско-подзаборный, но он уж старался, как мог.

— Я не вязался… У меня Михалыч шефом был, с первой экспедиции. А мой брат — его первый ученик, первый в кружке.

— Ну вот теперь и лежи связанный. Вы зачем в наши места влезаете? Мы вас звали? А?! Спрашиваю, мы вас сюда звали?!

Вовка уже начинал так называемое «толковище» — это когда подонок начинает накручивать самого себя, распалять, впадать в истерику. Нельзя же вот так, без всякой причины, броситься на человека, бить его ногами или резать ножом. Уголовный распаляет себя, убеждает в своей правоте, в том, что другой — это редкостный гад и мерзавец, впадает в боевое бешенство и уже в невменяемом состоянии пинает ногами в промежность, всаживает нож под ребро, вытыкает пальцами глаза, откусывает уши и носы.

— Не-е… Меня сюда Михалыч звал. — Миша честно пытался выглядеть идиотом. Играть он не умел, получался страшный перебор. Но видно было — ему верили.

— Ну и что вы здесь искали? А?! Мамонтов вы здесь искали?! А зачем они вам, мамонты?! Михалычу нужны наши мамонты, да?! А что он понимает в мамонтах?! Что понимает, спрашиваю?! Ты мне правду говори, гад! Куда они все пошли? А?! Куда, спрашиваю, попердохали?!

— Сам знаешь. Мамонтов искать.

— Куда? Спрашиваю? Пошли?! Куда они пошли, говорю! Или тебе глаз вынуть, а?! Заслужил, гад! Вынуть, спрашиваю, глаз?! А?! Вынуть?!

— Они по Коттуяху пошли… Должны быть завтра к вечеру…

— Врешь! Не по Коттуяху! Они по Исвиркету двинулись! Знаю я, куда тут все ходят, знаю! Понял, гад?! Знаю!

Акулов извивался в пароксизме обезьяньей злобности. Поджались, превратились в узенькую ленту губы, безумно пучились стянутые яростью глаза-щелочки, прыгали мускулы щек. Даже кожа на лбу перекатывалась вверх-вниз. Со страху Мише показалось, что и уши у Акулова шевелятся вращательными движениями и что из одного уха даже валит прерывистая струйка дыма. Вот так, беспомощному, связанному, Акулова можно было бы и испугаться.

Он вел себя разумно, целесообразно — по пониманию и духу своему. Визг, туша, нависшая над лежащим. Пинок в бок, чтобы совсем дожать.

Миша тоже вел себя разумно: завизжал, попытался отползти.

— По Коттуяху! Я же говорю, по Коттуяху!

— По Коттуяху? Это точно? Думай, гад! Последний раз думай, гад! Если с другой стороны придут, первая тебе пуля, понял?!

Миша сделал круглые глаза, закивал, вжался в столбик, на который опирался. Сердце его радостно стукнуло: значит, бандиты никуда не уйдут! Будут ждать здесь, никуда не денутся!

— По-пон-нял… Вы не думайте. Это все Михалыч.

Вовка еще с полминуты нависал над ним, вращал глазами и ушами. Потом хмыкнул и переключился на своих людей, стал отдавать какие-то матерные распоряжения. Бандиты, вяло отругиваясь, полезли в большую палатку, оттуда понеслись азартные придушенные вопли, там, конечно же, опять разливали. Судя по голосу, Вовка, конечно же, принимал в этом самое живое, непосредственное участие. Впрочем, и ругань тоже возымела какое-то воздействие. Вскоре дым пошел через трубу; трое бандитов, гавкая матом, нырнули в струи равномерно, равнодушно ко всему падавшего и падавшего снега, вернулись с охапками дров.

Потом из палатки вылезли еще двое, с карабинами, сели под тентом, возле Миши, вели какие-то свои разговоры. Наверное, это они выставили боевое охранение.

Миша все еще сидел под тентом, прямо посреди лагеря и посреди лесотундры. А снег все падал и падал. Стемнело почти как в настоящую ночь. Временами Миша видел, как над деревьями, цепляясь за ветки, при почти полном безветрии проносило клочья серого тумана. Миша понимал, что это брюхо огромной тучи опустилось почти до земли, и удивлялся, как низко она проходит. И прикидывал, как там сейчас друзьям, в голой лесотундре, в такую непогоду.

Под тент все сильнее наметало, сгущалась вечерняя мгла. За дровами ходили по колено во влажном, явно тяжелом снегу. Штаны и свитер стали промокать; Миша начал бояться, что ночью может всерьез замерзнуть. Просить? Уж очень не хотелось. Но снаружи его и так не оставили. Подняли, повели в палатку, и даже развязали руки, дали миску с рожками и тушенкой. Потом, впрочем, Саня его снова связал под бдительным оком Вовки. Миша долго «не мог» поднять затекшие руки, охал и морщился, растирал кисти, шипел от боли, хватался за ушибленный бок. Долго и жадно пил чай, и на этот раз ничуть не играл.