Олег Гладов - Смех Again

— Я там бываю… — сбиваю пепел на земляной пол. — …Часто…

— А кем работаешь?

Я знаю её реакцию до того, как произношу вслух:

— Я татуировщик.

— Ничё себе, — она подвигается ближе, рассматривая мои тату в полутьме, — а эти сам делал?

— В основном… — отвечаю я, чувствуя её дыхание на своей коже.

О моих тату.

Прямо под пупком у меня изгибается чёрно-белый PsychoStarFucker готическим шрифтом. На груди (тоже ч/б), прямо над сердцем, — пентаграмма с цифрой «13» в центре. Есть ещё одна «13», цветная, на правом бицепсе, в клубах огня, переходящих на плечо и за спину. Спина: NEVER GONNA STOP ME полукругом от лопатки до лопатки. На левом бицепсе — эмбрион Чужого, скопированный с постера «Alien-2», в хай-тэковых узорах переползающих на плечо. Плюс такие же хай-тэковые шипастые заросли с кусками индустриальных пейзажей на правой ноге. Урбанистический армагеддон. На левой голени, прямо над косточкой, — мелкие буквы: after death this body do not recovered anddispossed. Обычно производит впечатление.

Моя левая пятка упирается в мой пах.

— Это по-английски? — спрашивает она, дыша мне в интересное место. Интересное место начинает шевелиться.

— Ага… — я докуриваю сигарету, бросаю её рядом с кроватью и перевожу:

— «После смерти это тело не выбрасывать и не подвергать переработке».

Она тоже выбрасывает сигарету и касается рукой своего плеча:

— Я бы вот тут бабочку себе набила.

Все они хотят себе бабочку.

— А можешь мне сделать? — она отбрасывает волосы со лба.

— У меня машинки с собой нет, — во второй за сегодня раз произношу я, — а так — легко…

— Жаль… — она опускает глаза и видит, что под PsychoStarFuckerom опять торчит.

— Блин… ты чё… голодный такой, что ли… — говорит она, уже взявшись обеими руками за железную спинку кровати. Я снова вижу треугольник незагорелой кожи на её ягодицах.

— Ещё и какой, — отвечаю я, натягивая презерватив.

Ночью мне снится не её чудесная попа. И не скрип старых пружин. Мне снится ночной курятник. И звук, словно кто-то мнёт руками мокрый полиэтилен… там… в углу… между спящими на насестах птицами… нечёткая фигура… Словно набросок простым карандашом на серой бумаге… и дуновение раздражённого удивления оттуда, из угла… и чёрный провал в сером — рот… и намеченные пунктиром губы… перемазанные сырым яичным желтком, шелестят, словно мокрый полиэтилен: ш-ш-ш-ш-што? И вопросительный знак медленно растворяется в лучах луны, проникающих сквозь щели в шифере крыши… и луна гаснет…

Кричит петух. Уже утро.

Мои носки, брошенные двумя чёрными комками прямо на подушку, у меня под носом, пахнут хвоей… spray для ног… Ещё не окончательно проснувшись, я вдыхаю этот запах и вижу в обрывках сна заснеженные леса… обгоревшие танки с крестами… чую дым полковых костров и тепло нагана в руке… втягиваю воздух слипшимися от мороза ноздрями, и он пахнет чёрным от крови снегом… и моторный гул в воздухе: наши возвращаются на аэродром… и…

Кто-то тормошит меня за плечо.

Я открываю глаза. Генка. Помахивает забитым двоящимся штакетом перед моими глазами.

— Ну что, дядь Саш? — он улыбается. — Пошли, поправимся?

— Ясен перец, — говорю я, внимательно рассматривая его четыре глаза и шестьдесят четыре зуба.

Распоровозив «штакет» за курятником, мы по шаткой лесенке забираемся на его крышу. Сидим, ощущая под задницами острые края стоящего домиком шифера и слушая кудахтанье кур внизу. Курим. Весь двор как на ладони: слева от нас дом Мишиных. Напротив — хрюкающий в триста пятаков поросятник. Индюки и вся остальная домашняя птица снуют по двору, выискивая жратву. По центру — Генкин «MC», выкрашенный в синий «металлик».

— Кресты, что ли, на баке нарисовать… — нарушает молчание Генка, мотнув подбородком в сторону Атасной Пулялки. — …И на люльке… Там раньше были…

— Не-е… — говорить получается странно: слова отлепляются с языка, как лейкопластырь с пенопласта. — …Я тебе его лучше разрисую, как у Ангелов Ада… Мля… Только аэрографа нет…

— Аэрографа? — спрашивает Генка. И я минут десять объясняю, что это такое.

— Мля… — Генка тушит бычок о шифер. — …А где такие аэрографы продаются?

— В Москве есть… — я тоже тушу сигарету о крышу. — …Только стоит до фуя…

— Сколько? — Генка чешет свою чёрную грудь.

— Штуки полторы, — я смотрю на его стриженую голову, — европейских денег…

— …Мёд, знаешь, какая дорогая штука… — Генка обнимает меня за плечи. — Я могу хоть два аэрографа купить… Прям щас…

У Ануфрия, а стало быть, и у Генки — шестьсот пятьдесят ульев. Пол-литра мёда сколько стоят? Правильно… Мёд — пластиковая карточка Генки.

— Хотя, — говорит мой племянник. — Волчий жир ещё дороже…

Волки в окрестностях Уткино водились с самого начала. С того момента, как в чистом поле первый крестьянин поставил здесь первую хату.

— Я солда-а-ат… — поёт он неожиданно — …Недоношенный ребёнок войны…

— Я солдат… — поёт Генка.

— …Мама залечи мои раны… — подхватываю я.

— Я солдат… — поёт Генка.

— …Забытой Богом страны… Я герой…

— …скажите мне какого романа… — поёт Генка. — Я вижу всё: кур, индюков, его мотык и себя, сидящего на крыше.

— Генка… — говорю я, — ты что, и «Пятницу» слышал?

— Мля, дядя… — отвечает он. — …Я сам Пятница!..

— А я Робинзон… — говорю я. — Робинзон Крузо…

И мы хохочем так, что из дома тётя Валя, приложив ладонь к глазам (солнце печёт неимоверно), кричит:

— Мальчики! Идите завтракать!

Мальчики — это я, Генка и Семён. Он бросает вилы, которыми ворошил сено в ста метрах от нас, и направляется к крыльцу.

— Щас, мам Валь! — кричит Генка в ответ. Потом, понизив голос и следя глазами за

мужем Ольги. — …Дать бы ему люлей… аж руки чешутся…

— Такая же фигня, чувак… — говорю я.

Он кивает. Потом:

— Ну чё?.. Как Маруся?..

— Ещё б раз вдул! — я достаю сигарету.

— Ты ей тоже понравился… — Генка тоже лезет в нагрудный карман. — …Ты вообще… Симпотный сучок…

Симпотный сучок?.. хе-хе…

— Симпотный сучок?

— Ну не сучка же… — говорит Генка, и мы опять ухахатываемся, чуть не падая с крыши. Мама Валя, улыбаясь, смотрит на нас, прикрывая глаза ладонью. Потом она уходит в дом.

Мы, периодически хихикая, спускаемся по лестнице и идём за ней. Завтракать. Генка садится между тётками, прямо напротив меня. Мы посматриваем друг на друга, улыбаемся и хлебаем Дашкин борщ из тарелок.

Борщ за вчерашний день настоялся в погребе и влетает в меня огромными вёслами: как бы не подавиться…