Ричард Матесон - Корабль смерти, Стальной человек и другие самые невероятные истории

Однако после нескольких часов напрасного ожидания ему пришлось подняться на затекшие конечности и доковылять до кровати. Он заполз под одеяло и лежал, трясясь от холода, стараясь не заснуть. Она приходит, пока я сплю, думал он, значит, мне нельзя спать.

Когда утром он проснулся, на полу его ждали цветы. И это был еще один день в веренице дней, которые уходили, слипаясь в комки месяцев.

Можно привыкнуть к кошмару, думалось ему. Когда тот перестает быть внезапным и больше не уязвляет, то становится вполне обыденным рационом. Когда превращается в череду отупляющих разум событий. Когда потрясение подобно скальпелю, который пронзает и режет трепещущие нервные узлы, пока они не теряют всякую чувствительность.

Но хотя это больше не было кошмаром, стало еще хуже. Потому что его нервы были ободраны и сочились сукровицей ярости. Каждый раз он сражался до самых последних мгновений, непреклонный, криками отгонял ее назад, швырял горящие копья ненависти из своего изнуренного разума, мучимый ее капитуляциями, которые были ее победами. Она всегда возвращалась. Словно взбесившаяся кошка, вечно трущаяся о него боками, наполняющая его сознание мыслями о… «Да, да, признайся!» — орал он самому себе в разгар полуночной битвы.

Мыслями о любви.

Подспудными обещаниями нового потрясения, которое разрушит до основания его и без того шаткую крепость. Ей не хватает только этого — дополнительного толчка, очередного укола клинка, последнего удара сокрушительного молота.

Неясная угроза нависла над ним. Он дожидался ее, собирался с духом по сотне раз в час, особенно по ночам. Ждал. Дожидался. И по временам, когда ему казалось, что он знает, чего дожидается, осознание заставляло его содрогаться, вселяло в него желание царапать стену, ломать мебель и бежать, бежать, покуда темнота не поглотит его.

Если бы только удалось о ней забыть, думал он. Да, если бы он смог забыть о ней на время, всего на несколько мгновений, все стало бы хорошо.

Он бормотал это себе под нос, устанавливая в гостиной кинопроектор.

Она попросила из кухни: «Можно мне посмотреть?»

— Нет!

Теперь все его ответы, мысленные или нет, были похожи на колючие реплики брюзгливого старикашки. Если бы полгода закончились. В этом-то и состояла проблема. Месяцы тянулись слишком медленно. И время было похоже на нее: его нельзя было урезонить или припугнуть.

На полках в гостиной было множество пленок. Однако его рука, не колеблясь, сама потянулась к одной из них. Он этого не заметил, его разум уже не понимал, что действует по чужим подсказкам.

Он насадил катушку с пленкой на шпенек и выключил свет. Присел с усталым стоном, когда из проектора вырвался белый конус и на его основании, упершемся в экран, появились картинки.

Худой мужчина с темной бородой позировал перед камерой, руки скрещены на груди, белые зубы сверкают в нарочитой улыбке. Мужчина подошел ближе к камере. Солнце вспыхнуло, на секунду засветив кадр. Черный экран. Титры: «Это я».

Человек с высокими скулами и живыми глазами стоял посреди экрана, беззвучно смеясь. Он указал в сторону, и камера повернулась. Линделл резко выпрямился на стуле.

На экране была станция.

Судя по всему, стояла осень: пока камеру несли мимо дома, деревни, она дернулась на миг, как будто бы ее передали в другие руки, и он увидел, что вокруг деревьев лежат кучи палой листвы. Он сидел, дрожа, и дожидался чего-то, он и сам не знал чего.

Экран почернел. Появились новые титры, грубо написанные белыми буквами. «Джефф в конторе».

Мужчина таращился в камеру с идиотской улыбкой на лице, белизну кожи подчеркивала непроницаемая чернота его бороды.

Изображение затухло, снова всплыло. Человек отплясывал джигу в пустом складе, руки взлетали над головой, темные волосы дико метались из стороны в сторону.

Новый заголовок вспыхнул на экране. Линделл застыл на стуле, он даже перестал дышать.

Титр: «Любимая».

Появилось ее лицо, мерзкое и отталкивающее в черно-белом изображении. Она стояла у окна своей комнаты, и ее физиономия являла собой маску восторга. Отчего, по его мнению, она стала похожа на маньяка, рот ее дернулся, словно оживший шрам, гротескные глаза неподвижно застыли.

Она развернулась, и ее платье взметнулось. Он увидел ее пухлые лодыжки, и мышцы живота окаменели.

Она приблизилась к камере, он увидел, как похожие на пленки веки опустились на глаза. Руки у него неистово задрожали. Это был его сон. Его затошнило. Это был его кошмар, до самой последней детали. Значит, это никогда и не было сном, во всяком случае сном, родившимся из его разума.

Рыдание раздирало ему горло. Она расстегивала свой балахон. «Началось!» — выкрикнул он в своем охваченном паникой сознании. Он захныкал и потянулся, чтобы выключить проектор.

«Нет!» — прозвучал в темноте холодный приказ. «Смотри на меня», — потребовала она. Он сидел, зажатый тисками ужаса, глядя в тошнотворном оцепенении, как платье скользит вниз, обнажая шею, соскальзывает с круглых плеч. Она чувственно содрогнулась. Платье упало на пол тяжелой кучей.

Он закричал.

Он взмахнул рукой и попал по работающему проектору. Тот с грохотом рухнул на пол. В комнате настала ночь. Он с усилием поднялся и, пошатываясь, прошелся по комнате. «Нравится? Нравится?» Слово безжалостно впивалось в него, пока он искал дверь. Он нашел ее, выскочил в прихожую. Дверь ее комнаты открылась, она стояла в полумраке, платье сползало с одного круглого плеча.

Он резко остановился.

— Убирайся отсюда! — заревел он.

«Нет».

Он конвульсивно дернулся в ее сторону, выставив перед собой руки, словно окоченелые клешни. Вид ее розовой, блестящей плоти заставил его отшатнуться. «Да?» — требовал ответа ее разум. Ему показалось, будто она чуть повысила на него голос…

— Слушай! — закричал он, отступая к двери своей комнаты. — Слушай, ты должна уйти, понимаешь? Иди к своему спутнику!

Он попятился назад, охваченный ужасом.

«Я уже с ним», — последовал ответ.

Эта мысль парализовала его. Он смотрел, разинув рот, сердце стучало все медленнее и сильнее, по мере того как ее платье соскользнуло с плеч и начало спускаться все ниже.

Он с криком развернулся и захлопнул за собой дверь. Пальцы тряслись на замке. Все его мысли завывали хором. Он плакал от страха, тошноты и знал, что все это бесполезно, потому что от нее нельзя запереться.

У него в голове верещали обезьянки. Они лежали кружком на спине и пинали изнутри его череп. Они загребали грязными пальцами комки его серого вещества и выжимали его досуха.

Он со стоном перекатился на бок. «Я схожу с ума», — подумал он. Как Корриган, как все они, кроме самого первого, того тощего типа, который начал все это, который придал новое жуткое направление ее и без того повернутому на доминировании сознанию гнианки, который назвал ее Любимой, потому что такой она для него и была.