Лариса Петровичева - Крылья ветров (сборник)

– Вазир-Мухтар не был гением, – говорил старик, – но он был великим человеком. А великим всегда чего-то не хватает, – отобрав нужные стебли, он потянулся к заваленной хламом полке и извлёк старое тёмное зеркало. Лена едва не вскрикнула: именно это зеркало она видела сегодня днём в квартире Божанского. – Джамил сделал для него зелье, Вазир-Мухтар выпил, и в кратчайший срок написал свою книгу. Он был великим, а стал бессмертным. Ты тоже хочешь бессмертия? Или тебе нужна просто пригоршня леденцов?

– Ты и так знаешь, чего я хочу, – проронила Лена. – Зачем объяснять снова?

Старик усмехнулся.

– Вазир-Мухтар всё сделал сам. А ты хочешь стать бессмертным за чужой счёт. Подумай ещё раз… не лучше ли отпустить того, кого ты хочешь использовать, и подарить ему покой?

Лена отрицательно качнула головой, и старик, хоть и стоял к ней спиной, увидел это. Чёрное грязное стекло зеркала стало наливаться огнём и светом, в воздухе запахло озоном, словно после сильной грозы, и в зеркальной поверхности мелькнуло чьё-то искажённое страхом лицо.

Лена открыла глаза: ровно четыре утра. Сергей уткнулся ей в плечо и храпел прямо на ухо: ему не снились настолько мутные сны. Осторожно, чтобы не разбудить мужа, Лена поднялась и отправилась на кухню – после таких видений надо покурить, чтоб успокоиться.

Несколько затяжек вишнёвой сигариллой привели её в себя, хотя курить в такую жару… и без того дышать нечем. А её сон имеет вполне логическое объяснение: Божанский жил в Ташкенте, потому и приснился восточный город, ну а зеркало есть зеркало – тоже запало в память.

– Я обманываю сама себя, – еле слышно произнесла Лена, потому что откуда-то совершенно точно знала: ей приснился не набор искажённых фактов действительности – она каким-то образом сумела заглянуть в прошлое.

Среди жаркой июльской ночи ей стало холодно. Как в квартире Божанского; кстати, кто же там был? Уж не тот ли, кого ташкентский колдун заточил в старинном зеркале? Зеркало разбилось, заключённый обрёл свободу, и первым делом рассчитался за своё пленение с Божанским, а потом, когда Лена дотронулась до осколков, решил полакомиться и ей. А что, версия неплохая и по-своему логичная.

У писателей слишком много воображения, подумала Лена, выбрасывая окурок в форточку. Особенно ночью. Ночью вообще слишком много таинственного; ты возвращаешься из туалета, обходя извивающиеся на полу тени, и, прыгнув под одеяло, радуешься, что тебя никто не съел. Но приходит утро и обнаруживается, что тени отбрасывала штора, колеблемая ночным ветром… И привязывать события сна к действительности так же разумно, как приклеивать к рыбе крылья: авось полетит.

Но как Лена ни уговаривала себя, чувство уверенности в увиденном прошлом не исчезало.

С утра Лена занялась дневниками Божанского. Первая же запись была следующего рода:

«25 июня. Витя разбился на мотоцикле. А ведь говорили ему – не гоняй, так ведь нет. Словно в голове что-то перемкнуло. И из-за какой-то дурацкой ссоры… Да взял бы я его в долю, взял! И всё было бы нормально, жил бы да не тужил. И что теперь будет? Что теперь со мной будет?»

Лена пожала плечами. Короткая запись дышала отчаянием и горечью потери, причём потери не помянутого Вити, а каких-то пока неизвестных ей возможностей. И о какой доле шла речь?

«25 июня. Вечер. Получил авторские экземпляры «Полудня». Ходил к Витьке – там воет мать, ей несколько раз вызывали скорую помощь. На обратном пути свернул в Косой переулок и прошёл мимо дома Джаныбая. Хотел зайти и уже занёс руку, чтобы постучать, но тут Джаныбай сам вышел на улицу и спросил:

– Твой друг умер. Вы занавесили зеркала?

Я кивнул. Мать Витьки строго блюла все приметы. Джаныбай усмехнулся и сказал:

– Сойдёт даже полированный стол. Пойдём, поговорим.

Мы прошли во внутренний дворик. У Джаныбая, оказывается, там сад и собственный колодец. Старик усадил меня на лавку и качнул головой в сторону колодца:

– Он глубокий. Мои дураки соседи болтают, что этот колодец – вход в преисподнюю, и по ночам можно услышать, как там воют согрешившие перед Аллахом, у которых демоны выгрызают кишки. Но хотя он и глубокий, но не до такой сте…»

Следующая страница была вырвана. Лена потрогала торчащий корешок, подумав о том, что же содержал уничтоженный лист, и чем закончилась беседа Божанского и Джаныбая.

«Ты знаешь, – заметил внутренний голос. – Ты сама зашла во сне в дом колдуна и прекрасно видела всё, что он сделал». Лена помотала головой, отгоняя наваждение, и принялась читать дальше.

«1 июля. Кричит. Постоянно кричит. И эти вопли не звучат в моей голове, я не сошёл с ума. Они реальны, их слышат соседи, и сегодня пожаловал участковый. Ничего не нашёл, разумеется, но осмотрел всё, даже в сортир заглянул. Но как же он вопит…»

«15 июля. Две недели ничего не записывал. Он, кажется, смирился со своей участью – во всяком случае, крики прекратились, и он задал несколько вопросов о том, какой сегодня день и что происходит на свете. «Полдень» дико популярен, весь тираж уже раскуплен и будет допечатка. У меня спрашивают, когда ждать второго романа, но что я могу ответить, если все душевные и физические силы направлены на то, чтобы держать себя в руках и не сорваться».

Дальше семь страниц были исписаны арабской вязью. Лена хмыкнула и отправилась за чашкой кофе, размышляя по дороге: уж не черновик ли это? На дневник нормального адекватного человека не тянет – а Божанский был кем угодно, но только не психом. Может, вписывал наброски в дневник, а со временем разделил: путевые заметки туда-то, афоризмы сюда-то, бытовые зарисовки – в третье место.

Отхлёбывая кофе, она принялась читать дальше.

«25 августа. Это уже не он.

Тот, кого я знал, сорвался в бездонный колодец Джаныбая и сгорел в адском пламени. Сказал бы мне кто-нибудь, что я, атеист, комсомолец, буду заниматься подобными вещами – куда бы я его послал? Вестимо, что очень далеко.

Он задаёт мне множество вопросов. Я читаю ему газеты и журналы, а сегодня он попросил мифологический словарь и потребовал зачитать раздел про древнегреческих богов и героев. Я спросил, к чему это, и он ответил:

– А ты знаешь, что Эвридика шла впереди Орфея?

Тогда я впервые подумал, что это не он. Совсем не он. Потому что не вязалась с ним эта хищная безумная ухмылка.

– Откуда бы ему знать, где выход из царства Аида? – продолжал он. – Орфей был живым. А живым такие вещи знать не положено. Поэтому Эвридика и пошла впереди, но он обернулся. И она вспыхнула и рассыпалась пеплом по лугам асфоделей.

Меня морозом пробрало. Я бы убежал, да ноги отнялись.

– Почему Орфей обернулся? – спросил я. Он тихо рассмеялся и ответил: