Елена Крюкова - Зимняя Война

– Идеже несть болезнь… ни печаль, ни воздыханье… но жизнь безконечная!..

Что такое бесконечная жизнь, Стася? Она повергает ниц смерть. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?! В кулаках у людей, стоящих на панихиде, горят неуклюжие моряцкие свечи – куски корабельных канатов. Чад, слабый, трещащий на морозе огонь, дым в лицо, ест глаза, ноздри; пахнет горящим хвостом соленой трески, рыбьим жиром, тлеющей пенькой. Девушка поднесла ко лбу троеперстье. Там – своя Война; здесь – своя. Они все тоже на Войне. Им всем не выбраться из кольца. Они окольцованы Войной, как птичья лапка.

Врете. Не сдюжите. Мы – вырвемся. Мы – выживем.

Отец Никодим вскинул глаза, увидал зареванное девичье лицо. Улыбнулся, помавая кадилом.

– Девонька!.. бесконечная, помни… радость…

Младенец на руках девушки проснулся и заверещал. Так служба шла дальше: ребенок плакал, священник пел. И яркий Сириус, как разрезанный лук, до слез выедал, выжигал зрячие глаза.

Лех и женщина, плясавшая на столе, стояли, шатаясь, крепко обнявшись.

У него пересохло в горле. Надо было что-то спросить. Она была очень близко – так близко, что он слышал резкий, барабанный стук ее сердца.

– Тебя зовут Лили Марлен?..

– Ну ты и дурак. – Она тряхнула головой, глядя на него весело, снизу вверх, и ее зубы между приоткрытых в задыханье губ чуть блестели, и на верхней губе блестели капли пота. – Или ты – юморист?.. Это у немцев – у германцев – когда то!.. – во время той-позатой войны… не этой, а той еще!.. такая глупая песенка была. «Лили Марлен» называлась… Ее бабки внукам пели вместо колыбельной… и мне тоже бабка пела, ну да, не смейся… Что рот до ушей уже растопырил… Что глядишь исподлобья?.. Не прижимай так крепко, задушишь… Я тебе не ребенок… не младенец… сиську не возьму… – Он удивился тому, как грубо она, изысканная дама, с ним говорила. – Странно наш город зовется, правда?..

– Да… странно.

Она отодвинулась от него, уперлась ладонями ему в грудь, отталкиваясь и отталкивая его; закинула голову, глядела на него долго, придирчиво, дотошно и пристально. Он глядел на нее. И правда красива. Мало ли он видал красивых женщин. Ну, еще одна красивая женщина. Да и не особенно красивая. Бывают и красивее. Сколько хочешь бывает.

– И ты сам странный. Ты весь порезанный. Ты как сумасшедший.

Он улыбнулся. Он сумасшедший. Он забыл о человеке и о встрече. Он – исполнитель. Теперь ему предлагают стать автором.

– Почему «как»?

– Ты из больницы сбежал?.. Ты – урка?.. Уголовник?.. Меня твой белый костюм ни хрена не обманет. Ты – фраер, да?.. В тебя стреляли при побеге?.. Финкой полосовали?.. Я понимаю… – Она сглотнула, отвернула раскрасневшееся, вспотевшее лицо. – Ты мне рассказывать не хочешь. Твое право. Я бы тоже не рассказывала. Но ведь это очень важно.

– Что – важно?..

Они стояли на виду у всех, и он держал ее в руках, и люди стояли вокруг них. Они не видели никого.

– Все. Все, что с нами происходит. Или… происходило. Все страшно важно. Нет ничего важнее этого в мире.

Он наклонился к ней. Ее темно-русые, цвета ореховой скорлупы, волосы защекотали ему ноздри, губы. Он нашел губами ее ухо и выдохнул в него жарко:

– А то, что произойдет, – неважно, что ли?..

Она внезапно закинула руки ему за шею, он и не успел опомниться. Она шептала около его покореженного лица почти неслышно, он еле разбирал слова:

– А то, что с нами произойдет, – неважно, понял, ты понял, абсолютно неважно, потому что этого – НЕТ. И будет ли это – еще неизвестно. Ты понял?.. И ты… даже не знаешь, что сейчас будет. А вот я знаю. Гляди!

Она взяла со стола, где валялись вповалку, как расстрелянные люди, чашки, плошки, вилки, рюмки, миски, зеленел рассыпанный салат, играли на разломах красной кровью гранаты, где доски еще помнили стук ее каблучков, – богатую изукрашенную массивную чашку, всю в золотой лепнине, – не чашку, а музейную роскошь, – и так швырнула ее со всего маху об стену, что чуть не вывихнула в плече руку. Раздался взрыв звона. И тут же, следом, как с цепи сорвались охи, ахи, смехи.

Ну, гости, вы развеселились, гляжу! Созерцайте мое разгоряченное лицо. Пряди потных волос висят вдоль ярких розовых щек, как мокрые флаги. Карие, ореховые глаза горят. Она звонко и весело крикнула, и чуткое ухо Леха не обманула наигранная пьяная веселость голоса. Голос взвился до края пропасти. До обрыва и срыва.

– Эй! Люди! Эй! Давайте играть!

О, какое общее оживленье, шевеленье, перемигиванье, переглядыванье, кое-кто и подпрыгивает, как дитя, сыплются прибаутки, полощутся восторги, похабные шуточки повисают в спертом воздухе залы, как соленые рыбки на леске, – и множество глоток исторгает шум, крик, ропот: «Играть, играть!.. Как играть?.. Тише, слушайте, Воспителла что-то опять предлагает интересненькое, – вниманье!..»

Она, раскачиваясь на высоких каблуках, развела руки в стороны. Так стояла, запрокинув голову. Выждала паузу, как хороший оратор или актер.

– В Клеопатру!

«Как, как?..» – «В Клеопатру?!..» – «Что-то новенькое!..» – «Что-то чудненькое, дивненькое придумала наша уникальная хозяюшка…» – «Ох уж этот ее очередной фортель!..» – «О, она циркачка на славу. Таких поискать…» – «В Клеопатру – это как?..» – «Надеюсь, это без крови и пыток?.. сейчас ведь модны в высшем свете всякие ужасы…» – «Это что-то вроде фантов, должно быть!..»

Ропот толпы. Гулкий рокот людей. Пошлый клекот наседок и береговых чаек. Люди, вы не птицы. Люди, вы не звери. Вы – лучше?! Вы – хуже…

– Все просто. Все очень просто, люди. – Она так и стояла с разведенными руками, как живой крест. Черное платье, ослепительно белая кожа груди и рук. Розовое лицо. Щеки, как у младенца. Сколько ей лет? Такие возраста не имут. – Вам скучно?! Вам все обрыдло?! Вам голодно, холодно… или, наоборот, вам сыто и тоскливо?! Вы видите – меня?! – Раскинула руки еще шире, Распятием. – Вы завидуете – мне? Тому, что я богата, молода, красива, тому, что мне все ваши несчастья – по хрену, и ваша Зимняя вечная Война тоже, тому, что у меня… нет ни одного из ваших увечий, которыми вы покрыты как коростой… проказой… завидуете, знаю!.. тому, что я могу подойти к пустому и голодному вашему русскому прилавку, наклониться радостно с высоты своего роста, со своих каблуков от Диора – четырнадцать сантиметров!.. – ко всей очереди, мрачной, барачной, детдомовской, санитарской, солдатской, – и сказать ей: «На, очередь, иди купи себе масла и сыра в Ирландском маркете, детей накорми, пусть за меня помолятся, если вы их еще молиться на ночь учите…» – и швырнуть на прилавок тысячу долларов, как… вот эту чашку – об стену!.. Игра в Клеопатру проста, ребята! Кто меж вами купит ценою жизни ночь мою? Вот и вся игра. Что тут говорить. Поняли?!