Максим Кабир - Неадекват (сборник)

– Пожалуйста… – молю машинально и бессвязно. Только для того, чтобы избежать новой волны боли, позволить ей покинуть тело через приоткрытый рот.

Изворачиваюсь, заглядывая в изящное и архетипично-ранимое лицо существа, с легкостью перенесшего удар ножом. На ровном лбу Себастиана лежит витая каштановая прядка. В синих глазах ни тени сочувствия, лишь гнездится сосредоточенное спокойствие. От мужчины пахнет дорогим парфюмом, но я вдруг понимаю, что это маскировка, чтобы скрыть запах сухого гипса… нет – глины.

Выкрутив руку так, чтобы оказаться ровно за моей спиной, выродок молча ведет меня по коридорам, о самом существовании которых я даже не подозревал. Над головами притаились крохотные шарики светильников с датчиками движения, едва позволяющие рассмотреть очертания предметов и стен. Вдруг понимаю, что живодер совсем не сбил дыхалку. Сказать точнее – он не дышит совсем.

Прижимает лицом к шершавой бетонной стене. Отпирает железную дверь, чьи массивные петли не издают ни звука. В комнате, где мне предстоит провести ближайшие сутки, темно.

Когда зажигается свет, я замечаю нечто, напоминающее средневековую дыбу. Гитлер усиливает залом. Одновременно давит в ключицу, в моей голове взрывается фиолетовый шар боли, отнимающий сознание и страх. Я глубина космоса, каким его рисуют фантасты и романтики… Я пролежень на отмершей ноге старика, забытого в больничном коридоре…

Надрезы

Шепчу:

– Не нужно…

И тут же понимаю, что дословно повторил сказанное Себастианом.

Сказанное когда? Час назад? Или, может быть, сутки? Ощущения времени нет. Ощущения пространства тоже – я растянут в полный рост за руки и ноги. На запястьях и лодыжках сомкнулись тугие петли колючей пеньковой веревки. Нет, не веревки. Каната.

Правую кисть ломит, словно она побывала под заводским прессом.

Волосы спутались и лезут в глаза.

Член стал таким маленьким, что больше похож на третье яйцо.

Мне холодно, но это вовсе не от полного отсутствия одежды. Трясет от того, что я не могу покрутить головой и как следует рассмотреть Гитлера. Затекшая шея и прижатые к ушам плечи не позволяют оглянуться, а потому я пялюсь в стену. Не бетонную, как в других частях подвала. Каменную, словно мы оба по мановению волшебной палочки перенеслись в рыцарский замок.

По зеленоватым щелям кладки крадутся тонкие струйки воды. Где-то слева вверху есть лампа, но тусклая, постоянно теряющая накал. Влажно, холодно. И страшно.

Себастиан тут, за спиной. Я не слышу дыхания, но ощущаю присутствие.

А еще иногда слышу, как он начинает что-то напевать. Гортанно, глухо, как алтайский шаман, почти не разжимая губ. От звуков мелодии меня колотит все сильнее.

Силясь изгнать предательское оцепенение, вспоминаю… Мысленный твиттер, бомбардировщики проблем, цветовую игру… Бесполезно – в голове лишь дробный перестук, клацающий ритм, треск и скрежет. Это пытается возродиться из пепла страх перед смертью. Это уже расправляет крылья страх перед болью. Которую, в чем я не сомневаюсь, мне придется понести за неповиновение…

Скорее всего, будут пороть. Возможно, кнутом, как в старые добрые времена.

Может быть, прижигать железом. Совсем не удивлюсь, если Себастиан соберется оставить на моем бедре клеймо. Как скотине…

В сознание врывается мысль о сущности мужчины, подвесившего меня на веревках. Но я отбрасываю ее – во-первых, потому что догадки ничего не изменят. В ночной мгле могло и вовсе показаться, что я попал в него ножом… А во-вторых, потому что если уверую в собственную меткость и серый след на клинке – рискую сойти с ума.

Прозрачный металлический перезвон говорит:

– Так звучат хирургические инструменты, разложенные на специальной подстилке.

Глотаю ледяные соленые слезы, стараюсь не всхлипывать. Я уже признал свою ошибку. Готов раскаяться. Но раскаянье в стенах этого дома – атавизм души. Рано или поздно приходит ко всем, но ни черта не меняет в судьбе…

На какое-то время в комнате поселяется тишина, нарушаемая лишь моим прерывистым лепетом. А затем к спине прикасается что-то холодное, пронзительно-холодное. Ледяное настолько, что покрывает инеем ребра.

Боли я почти не чувствую. Сначала.

А затем она приходит – тонкая линия, начинающаяся в верхней части левой лопатки, и скользящая все ниже и ниже. Я начинаю кричать. Мой палач снова заводит горловое пение, неразборчивое и мрачное.

У боли оранжевый цвет.

Как неестественно яркий желток куриного яйца, что бабушка разбивает в сковороду ранним деревенским утром. Как таблетка, купленная на танцполе ночного клуба, веселая и смертоносная одновременно…

Завершив надрез, Себастиан переносит скальпель чуть правее. Снова ведет вниз, и я чувствую обжигающие капли крови, текущие по спине. Захлебываюсь собственным криком, рвусь в веревках, сдирая запястья.

Гитлер мелодично мычит. Придерживает за плечо, его рука не дрожит. Третьим горизонтальным надрезом он соединяет два предыдущих. Откладывает скальпель на столик, которого я видеть не могу. А затем одним неспешным движением отдирает от меня пласт шкуры, оставив его болтаться растрепанной манишкой.

На какое-то время теряю сознание.

Кислотные волны, колотящие в мою лопатку, нестерпимы. Я тону в кошмарах и снах наяву.

Умоляю, угрожаю, наивно торгуюсь. Забываюсь на секунду и снова бьюсь в путах, похожий на распятую марионетку. Себастиан промокает спину чем-то влажным и прохладным. Рану начинает щипать, но на фоне оранжевого цунами это даже кажется приятным.

Язык прикушен, рот наполняется кислым. Слез не осталось, лицо горит.

Слышу шуршащий звук. Ломкий и негромкий, словно кто-то перетирает в пальцах кристаллики соли или сухую траву. Чувства обостряются настолько, что я различаю стук падающих на каменный пол зернышек.

Себастиан подходит, и мир тонет в новой оранжевой волне – он начинает что-то втирать мне в спину, прямо в распластанный наживую кусок мяса. Слышу пряный запах травы. Вою, рычу, дергаюсь, призываю на помощь Бога. Тело сковывает судорога. Сквозь ее удары я чувствую жар и раскаленные прутья, вонзающиеся в распахнутую плоть.

Мои крики превращаются в стон и скулеж. Обвисаю, уже не в силах бороться.

Дом перемалывает мою боль и ужас. Упивается ими, глотает не жуя.