Девять жизней октября - И. Ф. Сунцова
А я вдруг чувствую, как меня тянет за руку мать. «Заболел», – шипит она, и мы уходим дальше, дальше из родного двора, где я впервые увидел ту улыбку и цепкие глаза.
«Собака эта других людей, не Яны. Она ей не обеспечит достойный уход, если обе найдутся. Не знает, как надо, и ресурсов не имеет, – высказывается волонтерша. – Обещала, что вернет, а потом пропала. Помесь пуделя и дворняжки, большая не вырастет. Кто видел, звоните 8-ХХХ-ХХХ-ХХ-ХХ, выеду на место».
«Были вместе и ушли вместе», – многозначительно роняет кто-то с фейкового аккаунта.
«А вот и псинобесы!!!» – гогочет тролль.
Читать это можно бесконечно, но так пройдет целая жизнь, за которую я все-таки хочу что-то успеть. Шмелев подписывает запрос, чтобы я отправил его завтра, на сегодня хватит. Через неделю будет видно – главное, чтобы не еще один тупик. А сообщение жене Мурта, на которое я все-таки решился, уже какой день висит неотвеченным…
– Ты сам по жизни чем занимаешься? – Я резко поворачиваюсь на офисном стуле и вижу, что Артем опускает взгляд так, словно был на чем-то пойман. В руках у него карандаш и блокнот, который он тут же захлопывает.
– Я художник, – отвечает он и идет на балкон курить. – Как отец.
* * *
Еще одна школьница на четыре года старше, Марина Кулагина, пропала в девяносто седьмом, через год после матери Артема и за два до деда. В том же районе, что и Стас Иванников. Я ясно это помню: моя мать этим очень впечатлилась. Она поддалась слухам о маньяке, орудующем в Завьяловске, и как раз-таки начала меня контролировать или, как модно сейчас говорить у тех, кто весь такой проработанный, гиперопекать. Тем более что Марина была по всем показателям образцовой, вон на фортепиано играла хорошо. Дочь маминой подруги, в общем.
Тогда мне было восемь. В сентябре я только-только пошел в первый класс. Мать решила, что я еще психологически не готов к школе, – да к чему с таким контролем вообще можно быть готовым, – и стоит посидеть еще год. После уроков я надолго оставался дома, и за этим следила бабка по соседству. Если она звонила в дверь, а ответа не было сразу же, вечером меня ждал разбор полетов.
Так что я на какое-то время перестал появляться во дворе, хоть и был уверен, что у матери склонность к гиперопеке скоро пройдет. Ведь такие случаи с подростками и детьми у нас не повторялись, участились разве что смерти бомжей. Но никого не поймали, вот я и думал, что волноваться не о чем. Ну вот кому, кроме меня и его жены, был нужен дед, а уж про бомжей и говорить нечего. В общем-то, я и до сих пор так думаю. Да, маньяки в те времена много где наследили, но если уж мне было суждено погибнуть от их рук, то не сидел бы я сейчас, лысеющий и вялый, и не чесал бы, думая обо всем этом, голову.
Мать Марины показали тогда по местному ТВ, и я ненадолго понял, почему моя так закопошилась, – потому что это была точь-в-точь она, если бы я все-таки тоже пропал. У моей матери были только две эмоции – гнев и лютая холодность, которая оставалась после этого гнева. У матери Марины, судя по тому, как она ворочала языком, гнева уже не осталось. Наверное, не на кого было орать.
Как же хотелось, чтобы и моей тогда стало не на кого!
* * *
Кредиты потерпят. Раньше я хотел закрыть их досрочно, но теперь решил, что буду меньше писать для «Наблюдателя», зато быстрее узнаю то, что хочу узнать. Тем более что Артем здесь надолго не задержится. Поэтому по утрам теперь свобода. На следующий день, открыв глаза, я первым делом нашариваю у подушки телефон и, хоть пока еще толком ничего не вижу, открываю «ВК». Сообщение Эле Мурт так и висит непрочитанным, хотя онлайн она была. Лучше не подавать виду, пока не почувствую, что время настало.
Мы завтракаем, кто выпивает кружку кофе, а кто нормально ест; опять едем в библиотеку и шелестим тем, что нашлось в трех новых тюках газет. Отмечаем галочками годы, которые уже пересмотрели, – осталось немного, и как же раздражает, что вразброд. Казалось бы, библиотека, а порядка нет. Но вдвоем легче. Артем сидит на начале нулевых, а я на второй половине – и тут, видя одну фамилию, возраст и две тысячи седьмой год, вспоминаю Кирика.
В девяносто восьмом, когда слухи о маньяке чуть улеглись, моя мать все-таки начала ослаблять хватку. Тогда Кирик меня здорово спасал. Вообще-то мы ровесники и должны были учиться вместе, но я пошел в школу с восьми лет, и он учился на класс старше, уже в третьем. У его родителей дела шли хорошо, и относились они к нему так, что мне становилось завидно. Мы не были друзьями, скорее просто хорошо проводили время, и это у него я впервые попробовал бананы, от которых теперь тошнит, и у него впервые увидел на небесно-голубом фоне четырехцветное окошко «Виндовс». Он воспринимал это как обычную жизнь, а я отдыхал душой перед тем, как вернуться домой.
Это продолжалось целый год, до тех пор, пока не исчез дед и Кирика вместе со всеми остальными не закрыло от меня прозрачной пеленой. Я ходил по дворам, стучался к Эле Мурт, но она не открывала – осталось просто перестать туда ходить. Но все равно, бывало, на секунду чудилась среди людей, переходящих дорогу по зебре, или на другой стороне улицы, седая голова или знакомая походка, и сердце пропускало удар, чтобы потом стало понятно: нет, не он. Может, и права была бывшая, мне тоже стоит в терапию, раз я так на этом зациклился, что не отпускает до сих пор…
Когда стало легче, я подошел к Кирику в раздевалке после уроков, и он сказал: «Ну привет, привет». Хлопнул по плечу кого-то другого, незнакомого, и они ушли домой вместе, а я остался под сочувственным взглядом вахтерши один. Дальше мы и не общались толком – до одиннадцатого класса.
Его я встретил уже совершеннолетним. Мои ровесники в то время уже поступали в вузы, устраивались на работу и шли в армию, но не только. Кто-то выбирал другой путь, и как они по этому пути, то есть дорожке, идут, было хорошо видно, если набрести на них где-нибудь в завьяловских недостроях.
Мать тогда уже на меня
