Питер Джеймс - Пророчество
Луч фонаря осветил лицо женщины. Оно было повернуто прямо к ней; глаза закрыты, кровь на лице уже засохла.
Крик застрял у Фрэнни в горле; она смогла только жалобно застонать, не веря своим глазам, потом выговорила имя Фиби и бросилась к ней.
– Остановитесь! Пожалуйста! – закричал полицейский.
Фрэнни, не обращая на него внимания, упала на колени, схватила свободную руку Фиби, ее здоровую руку, и сжала.
– Все в порядке, Фиби, это я, – попыталась она произнести, но вышел только тихий, неразборчивый пискливый звук, словно скулила собака.
Над головой раздался лязг металла. Кто-то тянул ее назад. Где-то в глубине сознания ударил колокол, предупреждающий о катастрофе. Она уже однажды слышала его.
– Пожалуйста, отойдите, – произнес чей-то голос. – Мы сейчас поднимем его.
Тень от бампера грузовика покачнулась. Фрэнни дрожала от потрясения и не могла двинуться с места. Раздался выкрик, взревел мотор, цепь загрохотала. Колесо приподнялось на долю дюйма, потом еще, наконец пошло вверх, и тень качнулась под ним.
Теперь Фрэнни видела то, что было под грузовиком. Раздробленное месиво из плоти и костей с четко отпечатавшимся на нем зигзагообразным рисунком протектора, которое когда-то было рукой.
17
Пластиковый стаканчик скользнул на место: струя горячего черного кофе ударила из отверстия; затем молоко; раздался резкий щелчок, и автомат замолк.
Фрэнни аккуратно взяла стаканчик, стараясь не пролить через край, и возвратилась в гнетущую, безжизненную приемную, унылый вид которой дополняли выкрашенные тусклой зеленой краской стены и виниловый запах изрезанной и порванной синтетической обивки стульев.
Мимо двери по коридору провезли тележку. Потом тишина. Минут через пять послышались шаги, дверь открылась, и Фрэнни оглянулась. В комнату вошла медсестра, которую она уже видела, а за ней высокий, медвежьего телосложения человек, его взгляд из-под косматых бровей выражал усталость и агрессию. Серый костюм висел на нем мешком, верхняя пуговица рубашки была расстегнута, а узел галстука ослаблен.
– Это мисс Монсанто, – произнесла сестра. – Мистер Гауер оперировал вашу подругу.
Фрэнни поднялась, но хирург жестом попросил ее сесть и сам присел на краешек стула.
– Мы не смогли связаться с родителями Фиби, – сухо произнес он. – Мы будем пробовать еще. – Он уставился на Фрэнни буравящим взглядом. – Боюсь, нам не удалось сохранить ей руку; кости были слишком раздроблены.
Слова достигали Фрэнни по одному, как в замедленной съемке. Она почувствовала, будто в ее желудок ввели что-то, он оцепенел, и оцепенение охватывало грудь, шею, проникая в мозг. Она в смятении затрясла головой, потому что поток слов не прекращался, они били в виски, резонировали с гудением неоновой лампы на потолке.
– Нам пришлось ампутировать руку выше локтя. Но, по крайней мере, она осталась жива.
– Да, – ответила Фрэнни без всякого выражения.
– Вы видели, как произошел несчастный случай?
– Нет… я… – Она вдруг заметила рядом бутылку «Вальполичеллы», в зеленой магазинной обертке. – Просто шла к ней, собираясь с ней поужинать. – Фрэнни дотронулась до бутылки; пальцы ощутили твердую холодную поверхность. – Когда мне можно будет навестить ее?
– Она придет в сознание и сможет разговаривать только завтра днем, но еще день-два будет немного одурманена обезболивающим.
Фрэнни вышла через главные ворота больницы около половины одиннадцатого и, подняв воротник и нагнув голову, побрела сквозь непогоду.
Ее всю трясло, и хотелось, чтобы кто-нибудь обнял ее, сказал, что все будет хорошо, что глупо так волноваться, что это всего лишь ужасная цепочка совпадений, вот и все.
Она спустилась в метро и купила билет. Даже просто выговорив название станции, она вдруг почувствовала себя намного спокойнее.
– «Бетнал-Грин», – негромко повторил мужчина за стеклянной перегородкой, индиец. Он улыбнулся ей, как будто это название для него тоже имело особое значение; общий секрет, место, где помогают всем, кому нужна помощь. Он бросил сдачу в металлическое блюдце в стеклянном окошечке, и из щели вылез билет.
Длинный пустой эскалатор понес Фрэнни вниз. Фиби Хокинс не заболела. Но ей уже никогда не поправиться. Что-то во всем этом не сходилось. Рука никогда не вырастет заново. Точно так же, как никогда не воскреснет Меридит. И Джонатан Маунтджой. Сюзи Вербитен никогда не прозреет. А правая рука маленького Доминика никогда не станет прежней.
Капли дождя, словно камешки, хлестали Фрэнни по лицу, когда она вышла из метро на станции «Бетнал-Грин» и торопливо зашагала по тротуару. Проходя под железнодорожным мостом, она немного отвлеклась, проводя ладонью по металлическому ограждению, как в детстве, поднимая руку на стыках, ноздрей коснулся знакомый запах мочи.
Фрэнни снова вышла под дождь, миновала стоянку автомобилей, площадку перед бензозаправкой, выстроившиеся в ряд забегаловки, где торговали навынос, и магазинчики. Улицы почти совсем опустели. Спортивная площадка ее бывшей школы виднелась через дорогу. Когда-то она казалась такой огромной, что ничего не стоило заблудиться, блуждая по ней, теперь же она превратилась всего лишь в маленький заасфальтированный двор, расчерченный линиями, с прикрепленной к стене баскетбольной корзиной; место, куда маленькая девочка, которую Фрэнни теперь с трудом могла вспомнить, когда-то приходила каждый день, кроме каникул, в течение двенадцати лет.
В нескольких кварталах отсюда, в стороне от улицы, в тихом сумраке располагались церковь и монастырь Успения Богоматери. Старое массивное здание церкви было построено из красного кирпича в традиционном готическом стиле.
В детстве Фрэнни ходила с родителями на мессу каждое воскресенье. Годам к пятнадцати ее вера начала ослабевать, но только когда она, закончив школу, поступила в университет, совместные посещения воскресных служб прекратились. Ее изменило не какое-то конкретное событие, просто с каждым годом накапливалось все больше сомнений и росла потребность самой искать ответы на все вопросы.
Пожилая женщина на автобусной остановке сражалась с маленьким зонтиком. Освещенные афиши кинотеатра зазывали на фильм с Кевином Костнером в главной роли. Лавочка, где торговали жареной рыбой с картошкой, уже закрылась; закусочная через два дома от нее была открыта, и одинокий посетитель, облокотившись о стойку, изучал меню. Запах жареного лука вызвал у Фрэнни тошноту. Бешено неслись мысли.
Одно за другим. Случайность. Совпадение. Ничего больше. Ради бога, ничего больше.
Страх глубоко сидел в ней. Мимо прогрохотал автобус, потом грузовик. Фрэнни промочила ноги, а правая вдобавок побаливала. Она вытащила правую руку из кармана и сунула под плащ, к шее. Бывшая католичка Франческа Монсанто вытянула наружу тонкую цепочку и потрогала маленькое серебряное распятие. Она надела его сегодня утром впервые за многие годы.
Часы показывали половину двенадцатого, когда она позвонила в дверь дома, зажатого с одной стороны темным строением с вывеской «Сандвичи Парадизо», а с другой – тускло освещенной, прокуренной конторой «Королевских такси».
Через некоторое время в окошке над дверью вспыхнул свет. Она услышала скрип ступенек; дверь дернулась. Мотоцикл с ревом промчался по улице, окутав Фрэнни облаком вонючего дыма, отец прокричал:
– А кто это там?
– Это я, папа. Фрэнни.
Послышалось звяканье цепочки, лязганье болтов, и дверь открылась. Отец удивленно уставился на нее, к вечеру его лицо всегда обрастало щетиной. Поверх полосатой пижамы наброшен поношенный махровый халат; волосы растрепались, и Фрэнни вдруг увидела, сколько в них седины. Странно, что она не замечала этого раньше.
– Франческа! Эй! Откуда ты взялась тут так поздно?
Он обнял ее, и они прижались друг к другу, расцеловавшись в обе щеки. Фрэнни крепко держала его за плечи, маленький, худой человек, ростом не выше ее самой. Она ощутила запах вина и табака, масла для волос, которым он все еще пользовался, и аромат свежевыстиранной пижамы. Щетина оцарапала Фрэнни щеку. Ей вдруг захотелось, чтобы отец взял ее на руки, как он делал, когда она была маленькой девочкой, и чтобы они опять могли почувствовать себя самыми близкими людьми.
Он осторожно отпустил ее и отступил немного назад, качая головой.
– Ты где в воскресенье была? Чего не позвонила? Мы разволновались из-за тебя.
Его лицо было костистым, глаза запали, как будто он был изнурен болезнью. На самом деле долгие годы тяжелого труда, недостаток движения и свежего воздуха сделали выражение лица обреченным, как будто отец осознал, что жизнь слишком грандиозна для него, и оставил все попытки устроиться в ней. Вместо этого он увлекся кино и проводил почти все свободное время перед телевизором. Он опустил глаза, на лице отразилось беспокойство.