Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1

— Потому что он свободен. — Золотой бог гладит Димкину спину, рассеянно, так гладят любимого пса перед началом охоты. — Волен выбирать, чьим быть. А меня по собственной воле никто никогда не выбирает, ты же знаешь.

Это правда, вынужден согласиться Дамело. Сам он не выбирал, быть ему Великим Инкой или нет: Единственным надо было родиться. И принадлежащие Инке девы Солнца никого и ничего не выбирали: отлученные от матерей, отданные под присмотр мамаконы детьми, они подрастали и покорно ложились под хозяина их лона, их чрева. И жертвы на празднике Солнца не выбирали, умирать ли им на заснеженных склонах или лететь в ущелье с иззубренными скалами на дне. На каждого из людей Солнца выбор падал, словно молот на скотину, вышибая дух, лишая сознания. В тот момент, когда обычный человек делался избранным самого Инти, его прежняя жизнь умирала в корчах у алтарного подножия. Тело избранного умирало позже, а все, чем он был до выбора — сейчас. Жрецы спрашивали согласия у жертв, но делали это после того, как внушали девчонке или мальчишке: отдать себя Солнцу — наилучшая судьба для юности, силы и чистоты. Нет счастья выше, нет доли почетней. Согласен ли ты удостоиться великих почестей?

Грязная игра — и кому, как не Инти, знать, в какие грязные игры играют жрецы всех времен и народов? Наверное, потому он и радуется возможности поносить человеческую плоть, даже столь несовершенную, как эта, узкоплечая, сутулая, наделенная фамильными недугами Едемских. Зато если под ним, человеком, кто-то кричит, матерится и благодарит за доставленное удовольствие потоком бессмысленных слов, все сказанное — его собственное и больше ничье. Не обряд, не молитва, не затверженная последовательность движений и звуков, а чистое, искреннее, до животной сути пробивающее наслаждение.

Дамело поднимается на ноги и отряхивается от налипших клочьев мха. Видимо, боги тоже пытаются решить свои проблемы сексом. И у них тоже ни черта не получается. Краем глаза индеец замечает, как рука Инти ползет к Димкиной шее, ложится на затылок, ерошит волосы — медленно, осторожно. Любовно. Точно золотой бог боится прожечь эту тонкую кожу, эту хрупкую кость своим касанием, но не может оторвать ладонь. Зато взглядом он вот-вот прожжет в Сапа Инке дыру. Или две.

— А ты похож на меня, — удовлетворенно замечает Инти. — Даже больше, чем другие. Такой же несвободный. Такой же опасный. Такой же запутавшийся.

Дамело не понимает, он не понимает, что хочет сказать ему божество. У него сейчас мозг вскипит — не от жара близкого солнца, но от желания расшифровать послание: несвободный бог, запутавшийся бог… Кечуа закрывает глаза и заклинает: пусть что-нибудь случится, пусть развеет сгустившееся в воздухе напряжение, разрядит обстановку, как атмосферное электричество разряжается молнией.

Черт бы побрал нас всех, дебилов, решивших отнять добычу у богов, шепчет Дамело — то ли про себя, то ли вслух. С Амару никогда не знаешь, удалось промолчать или нет.

Раздается смешок змеиной матери — четкий, оглушающий, будто щелчок кнута. И сразу после — тонкий, пронзительный крик, в котором нет ничего человеческого, доносится со стороны двери, ведущей в коридор, к туалетам. Хотя кто знает, что теперь на месте клубных сортиров — озеро Титикака? Уака Луны?[93]

Если ты рожден мужчиной, на женский крик ноги несут сами. Дамело не успевает подумать о том, что его ждет ловушка, что он не собирался спасать ни одну из этих про́клятых баб, что у него другая цель — вытащить из кровавого уака своего единственного друга… До того, как любой разумный довод успевает оформиться в мозгу, индеец уже на месте.

Когда-то все здесь блестело хромом и светлым мрамором, делая санузел в «Храме Солнца» похожим на прочие платные сортиры. Теперь, конечно, и следа не осталось от хрома и мрамора: лианы и мхи, заплетающие храм Солнца, здесь рассыпаются в прах, словно после многолетней засухи. Пыль и песок лежат на всех горизонтальных поверхностях вековыми слоями, из-под них едва проступают барельефные очертания пауков, уловляющих души, и мертвецов, водящих вечный хоровод в аду.

Что мои бабы делают здесь столько времени? Не носы же пудрят — тут, в грязи? — мелькает в голове у Дамело. Раньше, чем у него появится хороший, подробный, но несколько запоздалый ответ, индейца швыряет на пол. Он падает, выставив руки, спасая лицо и глаза, однако жертвуя ладонями, перекатывается, уходя из-под удара сзади. На то место, где Дамело валялся носом вниз секунду назад, с грохотом рушатся два сплетенных тела — одно в человеческий рост, другое маленькое, размером с кошку. Или с крупную крысу.

— Амару! — Дамело бросается на тварь, посмевшую обидеть дракона удачи. И обнаруживает, что сын Радуги сам кого хочешь обидит. А тварь — всего лишь странный заросший мужик, который отрывает Амару от собственной физиономии, изощренно матерясь.

Кечуа принял бы его за подвыпившего посетителя, забредшего не в ту кабинку и подвергшегося нападению сверхъестественного существа, кабы не одно но: тот, кто видит это существо, сам не менее сверхъестественен. Мнимый алкаш — еще один бог, заявившийся на свадьбу, тоскливо думает Сапа Инка. Знать бы, кто это к нам пожаловал.

— Отцепись, говорю! — рявкает «алкаш» — и Амару относит в сторону звуковой волной. Дамело чувствует желание забиться в угол или сбежать, бросив всех, спасая себя, будто он здесь крыса. Спокойная земля московская вздрагивает под злосчастным боулингом, стонет инфразвуком, готовится устроить небывалое для здешних широт землетрясение, но после нескольких минут мелкой дрожи успокаивается. И все вокруг успокаивается, если не сказать замирает.

— Ну ты даешь, художник, — хриплым, точно со сна, голосом произносит Тата. Индеец не видит ее, да и никого не видит, кроме того самого «посетителя боулинга»: в храме Луны столько тьмы, что хватит спрятать не только грешную троицу, но и целый женский батальон.

— Он не художник, — цедит Маркиза, — я сразу поняла…

— Задним умом крепка, — подытоживает Сталкер.

— Девочки опять сцепились, — бормочет «алкаш» и неожиданно протягивает Дамело длинную жилистую руку. — Из-за тебя, Единственный?

Индеец, стиснув зубы, хватается за сухую горячую ладонь, его вздергивает на ноги — и Дамело чувствует под кожей незнакомца ту же лаву, ту же нечеловеческую силу, отличающую Инти от простых смертных даже в смертном теле.

— Хорош, — улыбается гость на свадьбе богов, неведомый новый бог, небрежно вытирает кровь со щеки Дамело — ссадил-таки! — и привычно, без всякой брезгливости слизывает с пальцев красные потеки. — А звал-то зачем?