Ольга Михайлова - Сладость горького миндаля

При всей симпатии старого герцога к леди Хильде, милорд не верил в её мистическую версию. И не в том дело, что мистики не существует, почему же, что-то такое есть, мир — не шахматная доска, мы ходим не по клеткам, и странности, что и говорить, случаются. Но думать, что полуистлевший скелет в ветхом гробу может шевелиться, подыматься ночами и мстить за растление дочери другому скелету?

Монтгомери покачал головой. Это уж слишком.

Гробы, по свидетельству Ливси и Хилла, двигаются постоянно, — стоит только закрыть дверь усыпальницы. Двигаются не все, а именно определённые гробы — всегда одни и те же. Почему? Милорд внимательно рассмотрел их и ничего особенного не заметил: гробы как гробы. В чём же дело?

Решение Перси Грэхема и Арчи Хилтона добраться до разгадки, как он заметил, было продиктовано как проснувшимся личным любопытством, так и любопытством герцогини. В принципе, им подлинно ничего не грозило — если там нет никакой чертовщины, то джентльмены проведут ночь в склепе в походных условиях, вроде военного бивуака, однако Монтгомери был уверен, что при них там ничего не случится: скелеты из могил не встанут и драки не затеют. Смешно. Надо сказать, что минувшая ночь и её несбывшиеся опасения несколько успокоили герцога. Ему стало казаться, что никакой опасности нет, и он просто сочинил себе пустые страхи. Герцогиня была права.

И всё же на душе милорда Фредерика скребли кошки. Сегодня в углу склепа на средней полке он заметил один маленький гроб, коего раньше не видел, и он отравил настроение едва ли не больше тех, что были вновь кощунственно сброшены с постаментов. Только один раз видел Монтгомери смерть близко, хороня жену и своего младенца. Его сын лежал спокойно и безмятежно, лицо было недвижимо и прекрасно, как будто в гробу покоилась восковая статуя, осыпанная цветами невинности. Та смерть походила не на смерть, а на картину жизни! Из губ не вылетало дыхания, глаза не видели, уши не слышали, только биение жизни прекратилось. Монтгомери смотрел на него и видел, что он не страдает, а как будто улыбается, но не мог вынести мысли, что гроб закроют крышкой — сразу начинал задыхаться. И всё же, когда сегодня зелёные стебли ирисов колышутся в уголке его маленькой могилы, как желанный ветерок освежает и облегчает стеснённую болью грудь!

Монтгомери вздохнул. Статуя из слоновой кости или мрамора доставляет чистое наслаждение. Почему мы не горюем и не скорбим оттого, что в мраморе нет жизни, не думаем о том, что он не дышит? Да потому, что он никогда не жил. Именно трудность перехода от жизни к смерти внушает нам веру: только что скончавшийся младенец ещё хочет дышать, смотреть по сторонам, радоваться, и коли б он мог, то непременно посетовал бы на горькую свою долю.

Быть может, легче всего примиряют нас со смертью соображения веры, внушающие, что, хотя тело мертво и неподвижно, дух улетает в мир иной. Печальное появление бездыханного тела, пристанище, уготованное для него — тёмное, холодное, тесное, одинокое, — поражают воображение, но не рассудок, ибо кто бы ни воззвал к нему, сразу же увидит, что ничего ужасного в склепах нет: если бы мертвеца положили в тёплую постель в натопленной комнате, он не ощутил бы тепла, если бы зажгли свечи, мертвецу было бы всё равно темно, а соберись вокруг него компания, она бы его не развеселила. Черты покойного не выражают ни страдания, ни беспокойства, ни горя. Все это знают, и, тем не менее, никто не может смотреть на мёртвых или даже думать о них без содрогания, ибо понимает, что живой человек в таком же состоянии страшно бы страдал. Поэтому мертвецы привычно страшны.

Неудивительно, что чем ближе подходим к смерти, чем заметнее стареем, тем сильнее охвачены раздумьями, мы чувствуем, как жизнь постепенно отступает, слабеет бодрость духа и замедляется кровоток. Когда же видим, что всё вокруг нас подвержено игре случая и переменам, что наши силы и красота умирают, что нас покидают надежды и страсти, друзья и привязанности — странно ли, что мы постепенно начинаем осознавать себя смертными?

Герцог медленно прошёл до конца аллеи и остановился и каменных ступеней, спускавшихся к болоту. Отсюда тенистая ложбина, в которой лежало кладбище, закрытая густо разросшимися на взгорье дубами, была не видна, лесок подходил к болоту почти вплотную, и только шпили часовни возвышались острыми пиками над дубовыми кронами. Над болотом снова клубилась белёсая клочковатая дымка, стелющаяся по камышам и длинным листьям рогоза, а безмятежность стоячей буровато-рыжей поверхности то и дело нарушалась всплесками ныряющих в болото с прибрежных валунов ярко-зелёных лягушек. Гнилостный дух топи тут почти не ощущался, смешанный с ароматами чабреца, мяты, иссопа и мелиссы.

Монтгомери неожиданно заметил, что не он один решил прогуляться. Герцогиня, успевшая уже переодеться в алое бархатное платье, тоже медленно шла по аллее, закрывая лицо изящным зонтиком, и вскоре села на одну из скамей. Герцог неторопливо приблизился, и леди Хильда, заметив его издали, приветливо улыбнулась ему.

— Рада встретить вас, милорд, — без предисловий обратилась она к нему. — Я хотела посоветоваться с вами. — Лицо её чуть помрачнело. — Мой крестный только что обвинил меня в том, что я провоцирую его друзей на глупые и опасные поступки. Вы тоже так полагаете? — Белоснежная рука герцогини с большим бирманским рубином покоилась на бархате платья, её глаза — огромные, бездонные, озирали его с какой-то завораживающей безмятежностью.

Монтгомери присел рядом и вздохнул.

— Я жалею, герцогиня, что сам слишком стар и не могу уже делать глупости ради вас, — галантно и грустно заметил он. — Я не думаю, что Хилтон и Грэхем чем-то рискуют — что может случиться, в самом-то деле? Но вся эта история мне не слишком-то нравится. Точнее, я не люблю того, чего не понимаю.

Герцогиня улыбнулась.

— Вы меня успокоили, милорд, — леди Хильда посмотрела в глаза Монтгомери, — откровенно сказать, я никогда так не сожалею, что родилась не мужчиной, как в таких случаях. Как бы мне хотелось всё узнать самой, — она вздохнула с явным сожалением.

— Вы думаете, что это что-то мистическое?

— Я хочу так думать, — проговорила герцогиня, взгляд её обратился к болоту у замковых стен. — Я не ожидала, что скука настигнет меня так скоро. Всегда полагала, что скука — свидетельство пустоты, ведь мой муж, а он не был серым или пустым человеком, как я замечала, никогда не скучал.

— Вы любили его? — Монтгомери никогда не задавал женщинам таких вопросов, но сейчас что-то подсказало старику, что ему не укажут на неуместность и бестактность подобного любопытства.