Марго Ланаган - Черный сок

— Руку! Руку убери, визглёвый объедок!

Харроу брезгливо отшатывается, однако ужас на моем лице заставляет его поглядеть вниз — как раз в тот момент, когда драгоценный жучок поддергивает свои юбчонки и улетает: фррррр!

— Что это было? — спрашивает он, хотя и сам прекрасно знает.

— Они возвращаются…

Такие простые слова. И голос у меня тихий, едва слышный… Я не задумываясь отдала бы свой нож, в придачу с правой рукой, только бы он сейчас засмеялся, или плюнул в меня, или прибил. Или просто отвернулся и продолжил беседу о кукурузе. Но его лицо… У меня, наверное, такое же. Он пятится со ступенек, не сводя с меня глаз, и наши взгляды словно спрашивают друг друга: «Нам ведь не показалось?» — и в самом вопросе уже сидит ужасный ответ.

Протолкавшись сквозь толпу, Харроу хватает сына под локоть и пытается утащить. Мальчишка протестует:

— А как же обезьянцы?!

— Ладно, забирай, — говорит отец, чтобы не спорить.

Мальчишка, удивленный и рассерженный, начинает увязывать мешок. Он пытается проследить отцовский взгляд, который по-прежнему приклеен к моему, однако таких, как я, он замечать не привык. Харроу-старший под локоть увлекает его прочь, к составленным у входа тачкам, а он продолжает шарить глазами по фигурам, сидящим на ступеньках.

Может, и вправду показалось? Рынок шумит, как ни в чем не бывало: товары и монеты переходят из рук в руки, пальцы щупают фрукты, носы нюхают мясо. А на ступеньках лежит пустая скорлупка. И равнодушное небо, на котором так и не появилось ни единого облачка, похоже на человека, что отвернулся и насвистывает с деланным равнодушием.

Подобрав скорлупу, я выпрямляюсь во весь рост.

— Эй! Послушайте! — В голосе звенит испуганное безумие, в поднятой руке зажата роковая улика. — Я только что видела, как вылупился жук-насос! Прямо здесь, на ступеньке! Вот, смотрите!

По толпе расходится круговая волна, убивая рыночный гул. В наступившей тишине я повторяю:

— Жук-насос! Вы понимаете, что это значит?!

Толпа смотрит на меня сотнями глаз. Несколько человек поспешно уходят. Почему же медлят остальные? От визглей надо врассыпную, они предпочитают плотные скопления!

Торговка фруктами наконец обретает дар речи.

— У тебя, детка, в голове монстры! — кричит она, вызвав одобрительные смешки.

— Как ты смеешь, вообще! — вторит ей женщина с ребенком. — Как ты смеешь нас пугать!

— Оскверненная, что с нее возьмешь, — замечает городской чиновник.

— Вот же скорлупа! Я своими глазами видела! И добрый горожанин Харроу тоже видел. Только что здесь стоял, со стариками разговаривал, а где он сейчас? Убежал без оглядки. И сына своего увел, который обезьянцами торговал.

Вновь опускается жуткая тишина. Один из стариков выступает вперед:

— Покажи-ка скорлупу, детка! Жука-насоса легко спутать с жуком-рубинчиком.

— Ну точно, ошиблась! — говорит торговка фруктами.

Я напрягаю память:

— Нет, этот был с зеленым отливом. И хоботок я хорошо разглядела! Харроу тоже видел — и убежал. Ему-то вы верите?

— Будь он здесь, может, и поверили бы.

— Да ну! Станем мы этому пьянчуге верить.

Рассмотрев скорлупу, старик отступает и опирается на посох. При виде его самодовольной ухмылки я падаю духом.

— Жук-рубинчик! — громко объявляет он, возвращая мне скорлупу.

Толпа взрывается смехом и аплодисментами. Старик радуется, что утер мне нос.

— Да он же слепой! — кричу я. — Надкрылья были зеленые с красным! Старый хрыч собственный шланг среди бела дня не разглядит! А Харроу не дурак! Он уже, поди, ставни запирает да кукурузу прячет. И вам бы не помешало…

Хрясь! Расфуфыренная торговка бижутерией, подкравшись сбоку, хватает меня за ухо и тащит — под свист и улюлюканье толпы.

— Под суд у меня пойдешь, голубушка! — шипит она. — Я жемчужное ожерелье уже целый месяц пытаюсь продать. Покупательница и померила, и за деньгами полезла, а ты… — Она награждает меня оплеухой. — Спугнула ее своими баснями! Теперь ищи ее! А нового покупателя полгода ждать!

— Никакие не басни! — отбиваюсь я.

— Молчи, воровка! За всю жизнь ни слова правды не сказала. Ничего, городничий о тебе услышит, я уж позабочусь! Будет тебе наука, как честных людей разорять! Из города вышвырнут, под зад коленом, дрянь такая!

Она пихает меня в грязный проход, забитый мусором. Рыночные мальчишки тут как тут, с тухлыми яйцами и кочерыжками. Я торопливо ухожу, прикрыв затылок и вздрагивая от метких попаданий в спину.

Город кончается, вокруг шелестят кукурузные поля. Я иду и трясусь от ярости и отвращения: все тело покрыто нечистотами, но пуще вони меня бесит их тупость. Неужели они забыли? Если уж кому и бояться визглей, так это мне! Они должны понимать: если человек видел визгля нос к носу, если уцелел лишь потому, что визгль отшвырнул его за щуплостью, позарившись на более крупных отца и мать, — разве станет этот человек врать? Да что говорить… Счастливцы — они такие.

Обломки скорлупы, зажатые в кулаке, впиваются мне в кожу. Я на ходу осматриваю их: действительно, похожи на скорлупу жука-рубинчика. Но у него был хоботок! Я своими глазами видела: хоботок, чтобы сосать слизь!

Я была совсем маленькой, только из пеленок. Когда меня нашли, я сидела среди луж и беззаботно играла с облепившими их жуками-насосами. А слизь в лужах была либо чистая, либо пополам с кровью. Я узнала это от мальчишек в школьном дворе и от доброй горожанки Пратт, что из жалости оставляла для меня еду и обноски на заднем крыльце, пока муж не проведал и не прибил ее. Я ничего этого не помню. Помню лишь огромную женщину, склонившуюся ко мне и заслонившую небо.

Я иду быстро, хотя спешить бесполезно. Нигде не спрячешься. Визгли вылезают отовсюду и начинают бродить, поливая землю слизью — большей частью из пасти, однако кожа тоже сочится: серо-зеленая, как у улиток. Размер у них нешуточный, поэтому слизь покрывает все вокруг. Если хоть капелька попадет на пищу, то есть уже нельзя. Пройдет визгль по кукурузному полю — считай, пропал урожай. Разгонит твое стадо — и те коровы, которым слизь попала в ухо или на язык, тотчас подыхают. Даже если сам уцелеешь и родные не погибнут, все равно будешь голодать.

Через пастбище я тороплюсь к лесу, где можно забраться повыше на дерево и отсидеться. И вдруг в ногах возникает нелепое чувство. Будто земле, по которой я иду, нельзя доверять. Чертыхнувшись, я перехожу на бег, поглядывая на полевые цветы, чтобы не упустить момент, когда они задрожат. Меня этому никто не учил; просто знаю, что так надо, хотя с последнего прихода визглей прошло уже много лет. Люди помоложе говорят: «Может, они никогда больше не придут». А старики отвечают: «Может, придут завтра, так что прячьте кукурузу».