Мистик Томас Свит - Козлов Евгений Александрович

– Мы рождаемся с неким предназначением, мир это мастерская, мы приходим в нее, садимся, творим, затем уходим, с мыслью, что хотя бы что-то успели, или нет, но где только что побывали, так и не поняли, и по нашим трудам будут судить нас. Смотрю на всё это многообразие, всё это создано для меня, человека. Ответ очевиден, я не могу понять окружающий мир и потусторонние миры, потому что они созданы не мной, а чужой замысел обычно держится в секрете, сокрыт, временами открывается частями, понемногу, чужое видение невозможно с точностью распознать. По сравнению с Божьим замыслом наши идеи куда скромней.

– Для чего художник запечатлевает проявления мира, изображает деревья, да, они более постоянны, чем человек, сбрасывают листву осенью, и зеленеют весной, человек же постоянно падает и встает. Художник изображает замысел Творца, почти подражает. Немного соприкасается с тайной, рисует людей, дабы проникнуть в тот божественный вдох, давший нам жизнь. Художник более близок к познанию чем ученые придумавшие законы физики, если даже они и правы, то познают то, что уже есть, а творчество зрит вглубь, различает вечное движение душ, средь внешней оболочки дух, невидимый простым зрением. Нужны ли художнику глаза? Нет, настоящий художник зрит сердцем, и верит, знает, то изображаемое есть творение Творца. Поэтому покупая картину, приобретите написанную живописцем картину с черной непроницаемой повязкой на обоих глазах. Это конечно шутка, но и в ней есть свой смысл.

Впервые неискушенный Натаэль гулял с леди, впервые говорил, изливал ей свою душу, совсем немного, и то было несоразмерно колоссально. Впервые к нему обращается женщина столь почтительно, они равны, он больше не тот невзрачный юноша сидящей в комнате увешанной часами и горбатой спиной из-за сидячего образа жизни, он впервые ощущает нечто трепещущее и загадочное, не смотрит на время, не считает секунды, этот счастливый день, будто не закончится никогда. И вправду, подойдя к причалу, где по обоюдному согласию собирались парочки, навеянные высшим проявлением чувств, окружение со всей явностью благоволило признанию или предложению. Они оказались совершенно одни, вдали от парных силуэтов вдоль набережной, в намерениях их не входили любовные интриги, не присутствовала развязка женского романа, нет, они просто беседовали на разные темы, порою несвязные между собою, возвышенные, низменные, духовные, суетные, все обсуждалось поверхностно, ведь лекции удел профессоров, они чуть касались и переходили к следующему, интересующему обоих вопросу. Однажды запас исчерпается, настанет тишина, но прежде, необходимо было откровенно высказаться.

Девушки кажутся простыми, пока воочию с ними не столкнешься, речь, жесты, мимика, всё настолько мудрено, что не можешь толком осознать, с кем только что контактировал, с кем-то неземным. Натаэль вглядывался в ее коралловые глаза и видел всю жизнь Генриетты. Сейчас она искрит и будоражит людей, но скоро погаснет, отойдет на заслуженный отдых, померкнет словно старая актриса по сравнению с молоденькими студентками, у них нет того таланта, но молодость бесценна, ценится гораздо выше способностей. Она будет бездетной и незамужней, она превратится в бельмо на глазу общества, либо до конца дней своих будет защищать и будить людей от социального и душевного сна. Неизвестно когда закончится ее порох, жаль, на ней будто клеймо несчастья, она никогда не признает того, будет уверять себя в обратном. Смотришь на женщину, она красива, умна, трудолюбива, целеустремлена, становится грустно видя ту печать скорби на этой скромной девушке, ведь не каждому цветку радовать людей своей красотой, иной возложат на могилу в знак почитания, тот цветок также красив, но воззревший на него человек не улыбнется и не навострит обоняние, не станет заботиться, лелеять. Должно быть, ошибаюсь, вижу то, что хотел бы видеть, если несчастен кто-нибудь помимо меня, значит, я не одинок в своем горе. Девы словно рождены для счастья, благополучия и уюта, представить невозможно обратное, может быть бремя красоты слишком велико. Генриетта казалась ему прекрасной, как и любая другая женщина, однако она была другой, ведь души источают мелодии, у каждого отдельного человека своя собственная, они могут музицировать раздельно, а могут слиться в унисон, так происходит соитие душ, в едином оркестре льется ласково музыка и им от того приятно.

Небо над горизонтом казалось пасмурным от избытка темно синих оттенков, сливаясь с красным, выходили угрожающие грозовые изгибы туч, причудливо они нависли над светилом. Щечки леди от ветерка слегка порозовели, в глазах ее мерцал некоторый блеск, ручками она обхватила поручень и всматривалась вдаль, Натаэль смотрел на ее тоненькие пальчики, кожа нежная, выступают ноготки, видны косточки и венки от напряжения, как бы хотел он разглядеть их поближе. Генриетта была из тех хрупких женщин, кои среднего роста, тонкой талией, невольно появляется желание обогреть и защитить подобное создание, за всем этим скрывается детская непосредственная наивность, открывающаяся лишь в минуты немого доверия. Ловя каждый миг, Натаэль запоминал, не упускал ни одной детали, сколько пуговиц на ее платье, сколько у нее ресничек и насколько упоительны ее губы, к коим ему не заблагорассудится прильнуть. Зато он выдохнет воздух из своих легких, и его молекулы полетят и прикоснутся к ее губам, на ее одежде останутся крохотные частицы его кожи.

– Мы дышим с вами одним воздухом, разве это не прекрасно. – сказал Натаэль.

Генриетта смутилась, уловив суть сказанного.

– Вы прямо романтик, позвольте спросить, что навеяло столь мечтательное примечание?

– Совокупность обаятельности.

– Будто во сне, не правда ли, а что вам снится, можно полюбопытствовать?

– Мне видятся одни и те же сновидения, происходит некоторая ситуация, возникает ошибка, проблема, затем я останавливаюсь, думаю, прокручиваю все с начала, в общем, лабиринт, плутаю, и выбраться не могу.

– В жизни также, а я не ошиблась, вы видимо последний романтик, я это так часто слышу, что непосредственно выдвинула один простой тезис. Каждый романтик последний, как впрочем, и единственный, для той леди, в чью сторону направлены комплименты и сентиментальные подарки, это подход художника, кто-то увидит в этом пейзаже красоту, а кто-то пройдет мимо, даже не удостоив взгляда столь очаровательное зрелище. Вы загадочны, и мне нравится, вы не распинаетесь и не пытаетесь понравиться, не раздуваете свое мужественное эго. Неужели не думаете, что вы предназначены для покорения “слабого пола”? Вы уже созрели.

– Значит, скоро мне предстоит оторваться от ветки и стать частью земли. Ведь семечко, некогда упавшее в почву, породило древо. Из земли и в землю.

– Вы верите в чудеса?

– Безусловно, одно произошло совсем недавно, но порой мы желаем то, что не в силах понести. Нищий желает золота, он слаб и расточит всё состояние за один день. Бесплодная женщина мечтает о детях, родит, но не сможет прокормить и воспитать. Если даже прикажем горе иди туда, чудесным образом скала поднимется высь и обрушится на нас, не выдержать нам того веса, каждому даруется по силам. Вы само чудо, в вас есть жизнь, вы питаете людей, однако насытившись сверх меры, они желают большего. Это всего лишь мои рассуждения.

– Я понимаю, мы и вправду дышим одним воздухом. – сказала Генриетта.

Зыбкая и в то же время воздушная паутина фантазий обволакивала их, они играли, диалог исходил без правил и канонов, будто сегодняшний день последний. Они вдыхали влажный воздух, почти не двигались, как охотники боящиеся спугнуть дичь или рыбаки, не нарушающие морскую тишину, они витали за пределами атмосферы, думая, что это эпилог, потому выражались полноценно, со всей искренностью, если завтра наступит, то от слабости не смогут вот так беседовать, или смогут, неведомо. Как и неведомо, почему они еще вместе, они кажутся такими разными. Может причина кроется в том, что они воспринимают друг друга такими, какими они есть. Но Натаэль был другим.

Асгард туч начал расходиться и грузно нависать над громадой облаков, Генриетта предрекла скорый неуместный дождь, потому предложила продолжить знакомство в ближайшем кафе за чашечкой ароматного кофе. Натаэль был не против, у него пропало всякое желание возвращаться в душную мастерскую, ему опротивело тиканье часов, сейчас он хотел слушать лишь ее голос.