Чарльз Уильямс - Сошествие во Ад

Его Адела знала, что господин чем-то озабочен, но пока не придет ночь, ей не удастся исцелить его. Она бросала на него долгие влюбленные взгляды, она шептала: «Мне надо идти». Она ловила и целовала его руку, с голодным жаром повторяя: «Сегодня? Дорогой Лоуренс, сегодня?» Он отвечал: «Сегодня» и хотел назвать ее по имени, но не смог, как будто имя и в самом деле что-то значило.

Он повторил: «Сегодня», прижал к себе, поцеловал и быстро выпроводил за дверь, как всегда делал из непонятного чувства, будто, расставшись с ним, она никуда не пойдет. Ему не хотелось бы видеть, как она у него на глазах растворяется в невыносимо ярком свете летнего дня.

Этим летом многие замечали какую-то особенную яркость, разлитую в воздухе. То был не зной, для этого погода была слишком мягкой и ветреной. Что-то усиливало освещенность, очертания проступали резче, голоса звучали отчетливее. Репетиции проходили живее, люди и на сцене, и в жизни двигались энергичней. Кругом то и дело слышалось: «Какое чудесное лето!» Однажды Паулина услышала, как Стенхоуп с некоторым удивлением ответил на эту фразу «А-а, лето, вы правда так думаете?» Но его собеседник уже успел куда-то убежать.

С момента их памятного разговора прошло два дня. И разговор при встрече тоже начался с летней темы.

Стенхоуп пожал плечами.

– Разве оно похоже на лето? – спросил он.

– Не очень, – согласилась Паулина. – А вы что о нем думаете?

– Да, пожалуй, что-то носится в воздухе, – ответил он полушутя. – Настоящее выглядит более значительным, ненастоящее и вовсе сходит на нет.

– А я к чему отношусь? – полушутя спросила Паулина.

– Ну, вы-то, конечно, настоящая, хотя и существуете во многих образах. Ну как, вы больше никого не встречали?

Она собралась ответить, но тут вошла целая группа самодеятельных актеров. На этот день была назначена генеральная репетиция, и по этому поводу все пребывали в некотором нервическом возбуждении.

Приближался финал. Более молодые и менее опытные актеры млели от восторга, хотя и побаивались собственной неопытности. Те, что постарше, боялись неопытности других. Адела Хант, например, боялась, что Периэль и Хор – недостаточно яркий фон для нее. Еще она опасалась, что ее театральный возлюбленный не сможет в должной мере продемонстрировать ей свое обожание. Милый и застенчивый мальчик до сих пор запинался во время вызывания огня. Миссис Парри рассчитывала, что он привыкнет к горящим листьям, но в кульминационный момент голос у него продолжал предательски подрагивать.

Медведь разрывался между собственным желанием походить на медведя и требованием миссис Парри говорить цветисто. Однако оба важных эпизода с его участием требовали больше действий, чем слов. В первом из них ему предстояло преследовать Принцессу, а во втором он и Периэль начинали танец в толпе, постепенно вовлекая в него всех участников сцены. К счастью, от него никто не требовал становиться на четвереньки, а «медвежью» походку он придумал себе сам. Высокие меховые сапоги, шуба и рукавицы вкупе с медвежьей головой делали его образ довольно убедительным. Хотя он и Главный Дух танцевали вместе, между ними всегда оставались другие смертные, позволявшие каждому из них спокойно вести свою партию.

Конечно, львиная доля интереса к постановке обеспечивалась именем Питера Стенхоупа. Премьера была в центре внимания. Пресса в Нью-Йорке и в Париже не оставила событие без внимания, так что билетов на всех не хватило. Предвкушение славы сладкой отравой витало над труппой. Им казалось, что весь мир устремился в Баттл-Хилл. Никто не сомневался, что грядущая постановка – явление почти историческое. А тут еще пресса… Даже у артистов были входные билеты, а репетицию охранял полицейский.

Такой интерес со стороны внешнего мира сплотил постановщика, актеров и всех, кто имел отношение к пьесе. Сыгранность стала настолько необходимой, что ее действительно удалось достичь при содействии судьбы и доброй воли. Стенхоуп согласился сказать несколько слов в конце. К нему относились с небывалым пиететом. Адела ругала Паулину за то, что та, по ее мнению, слишком легкомысленно говорит о великом человеке.

– Вот уж не знала, что ты им так восхищаешься, – фыркнула Паулина.

– Да при чем тут я! Знаешь, как его уважают в Лондоне! А я просто не сразу поняла, насколько он важен для современной поэзии! Ты не смотри, что пьеса написана в духе романтизма, на самом деле она очень даже современная.

Когда Адела упоминала о романтизме, Паулина, как и многие другие, спешила поменять тему разговора. Иначе далее следовало длинное и страстное разоблачение всех романтиков как врагов истинного искусства. Известный критик недавно объявил истинное искусство «искажением фактов». Что уж тут было говорить о бедняге романтизме, который по своей несколько туманной природе соответствовать фактам никак не мог, а из-за отсутствия достаточной ловкости и искажать их толком не умел. Впрочем, как бы и кто бы ни искажал факты, ни один из них не мог объяснить, почему в присутствии Хью Адела начисто забывает о романтизме, а если о нем упоминают другие, сама стремится увести разговор в сторону. Так что Паулина просто последовала наработанной практике.

– А вон и мистер Уэнтворт, – сказала она. – Очень надеюсь, что ему понравится Стража.

– Надо бы ему раньше на нее посмотреть, – строго сказала Адела. – Он слишком редко появлялся на репетициях. Ты же не видела его в последнее время?

– Нет, мне хватало хлопот с бабушкой, – ответила Паулина. – И ты не видела?

Адела помотала головой. Уэнтворт, не поднимая глаз, медленно шел по лужайке в сторону девушек. Едва ли он видел их. Когда Паулина сказала: «Добрый вечер, мистер Уэнтворт», он поднял на нее глаза и заморгал. Наконец ему удалось сфокусировать взгляд, он улыбнулся и тихо ответил:

– А! Добрый день, мисс Анструзер.

– Мистер Уэнтворт! – выпалила Адела.

Уэнтворт подскочил. Он повернулся к Аделе и, казалось, только теперь заметил ее. На его лице появилось и исчезло неприятное удивление, когда он ответил:

– О да, мисс Хант! – Это прозвучало вовсе не как приветствие, а скорее как информация к размышлению.

Адела растерялась. Что его так удивило, и ведь неприятно удивило! Она-то чем виновата? Да ладно, эти ученые все немного того.

– Надеюсь, вам понравятся костюмы Стражи, – отрывисто сказала она.

Уэнтворт подался назад.

– Тише, не так громко, – попросил он. Казалось, самые обычные слова удивили его еще больше. Днем и ночью он считал, что ненавидит настоящую Аделу, в его воображении она прочно приняла образ врага. Нет, он переоценил ее. В действительности она не была тем, чем ему представлялась, и теперь, когда он ее встретил, то едва узнал. Просто девушка, разговаривавшая с… с… – имя опять ускользнуло от него – с другой девушкой. В лучшем случае, эта Адела отдаленно напоминала его ночную возлюбленную – так, кое-чем, вот этим поворотом головы, например; и все-таки это была, конечно, не она. Да и как могла эта чем-то раздраженная, даже немного враждебная женщина походить на его восхитительную, нежную и загадочную подругу? О, она говорила! И это было странно. Он ждал только любви, он не хотел слышать ее голоса, не ожидал услышать его, и сам вынужден теперь говорить что-то. Впрочем, он быстро понял, что этот голос никак не может принадлежать его возлюбленной. Резкий, грубый голос, он расстроил его. Голос походил на тот надоедливый мир, с которым он был вынужден иметь дело – ожесточенный, сокрушительный, ранящий резкими криками и такой далекий от его неслышной мелодии. Неспроста Китс изображал на вазе любителя неслышных мелодий, настоящие горластые греческие танцовщицы понравились бы ему куда меньше. [30]