Макс Фрай - Вторая линия (сборник)

– Про такое даже не всем взрослым надо знать, – смеюсь. – Восемнадцать! У половозрелого хомосапиенса крыша съедет от многообразия возможностей и открывающихся в связи с этим перспектив.

– При условии, что у него есть воображение, – говорит Рита. – А этим не все могут похвастать.

– Янка осталась довольна?

– А то. Она, конечно, спрашивала, где наша летающая тарелка, и когда у меня отпуск, чтобы съездить домой, и возьму ли я ее с собой. И самое главное, можно ли считать ее инопланетянином – по маме. Я сказала, что можно, конечно. А что, мне не жалко. Будем считать. И про отпуск сказала, что не скоро. Дескать, смысл нашего эксперимента в том, чтобы быть человеком как минимум пятьдесят лет без перерыва. Лучше – дольше. Ну, сколько продержимся. На этом месте она немножко огорчилась, но я ей сказала, что я уже целых тридцать лет человек, еще двадцать надо как-то потерпеть, а потом – домой. И твердо обещала, что возьму ее с собой. Клятву принесла, тоже на Уэллсе, конечно. Очень символично получилось, да. Потом мы потерлись ушами на прощание – я сказала, что у нас на планете так принято, вместо поцелуев, – и все. Ребенок спит. Мы с тобой пьем чай. Я почти счастлива.

– А почему почти? – спрашиваю. – Что не так?

– Ну как. Все-таки не по правилам, – вздыхает Рита. – Взяла и разболтала все, не пойми с какого перепугу. Мне теперь с начальством объясняться. Ничего страшного, но муторно… Ладно, ну их, выкручусь как-нибудь.

Как дура[15]

– Понимаешь, – говорит она, – больше всего на свете я боюсь, что у меня будет обыкновенная жизнь. Не обязательно плохая, а просто… Ну, такая, как у всех, понимаешь, да?

Еще бы я не понимал.

– Если не захочешь, то и не будет, – примирительно говорю я.

Это утешение недорого бы стоило, не будь оно правдой. С банальностями всегда так.

– Я не хочу. И не захочу. Но знаешь, мне кажется, этого недостаточно. Нужно еще что-то, кроме желания. Разве нет?

Хороший вопрос, кстати. И ответа я, пожалуй, не знаю. Мало ли что мне кажется. Но вслух говорю:

– Конечно, нужно что-то еще. Например, сама способность поставить вопрос таким образом.

Отмахивается. Правильно в общем делает.

– Понимаешь, – говорит, – когда я была маленькая, точно знала, что я не такая, как все. Не то чтобы обязательно лучше. Но точно не такая. Другая какая-нибудь. Мне это было ясно, все остальные могли идти лесом. Они и шли.

– Ну и?..

– Что-то мне больше ничего не ясно, – вздыхает.

Я прикусываю язык, чтобы не сказать очередную банальность, которая, конечно, чистая правда, но все хорошо в свое время, правда – не исключение. Какое-то время мы оба молчим. Наконец она взрывается:

– Нет, ну ты тоже заметил, да? Не мог не заметить! Заметил же?!

Приподнимаю бровь. Дескать, я много чего заметил. Ты о чем?

– Я становлюсь все больше похожа на маму, – мрачно объясняет она. – Вообще копия. Одно лицо. Только не говори, что это прекрасно, потому что она красавица и я, следовательно, тоже. Ну красавица, да. И что? Это ничего не меняет… Нет, мама супер, она чудесная, страшно умная и умеет такие штуки, ох, ты бы знал, я никогда не научусь… А все равно. Ну ты же знаешь, как она живет. Как все, так и она. Причем я же вижу, ей не нравится. Она прям бесится от этого. Но ничего не может поделать, живет как самая обыкновенная дура. Такая тоска! И я, получается? Вот так и буду, да? Как дура?! Сама не замечу, как так вышло, все само сложится, нет, ну ужас же, а?!

– Да ну, – говорю. – Не сгущай краски. Я твою маму не первый год знаю. Еще с тех пор, когда тебя на свете не было. Все не так просто, как ты думаешь. Вернее, вообще не так. Мало ли что тебе кажется. Мама у тебя та еще штучка, и жизнь у нее невероятная, просто ты не знаешь, и правильно, все имеют право на тайны. Скоро и у тебя их будет много-много. Столько, что ни в одну обыкновенную жизнь не поместятся, а в твою – пожалуй.

– Правда, что ли?

Она только что собиралась заплакать, а теперь почти готова улыбнуться, глядит на меня исподлобья с надеждой: уговаривай меня, убеждай, пожалуйста!

– Конечно, правда, когда это я тебе врал, – говорю, осторожно поглаживая ее мягкое, еще детское крыло.

Из сборника

«Вавилонский голландец»

От автора

У меня были большие сомнения, стоит ли публиковать тексты, написанные специально для «Вавилонского Голландца» – вне контекста, в качестве самостоятельных рассказов. Потому что они – органическая часть книги «Вавилонский голландец», самого грандиозного и необычного ФРАМовского проекта, сборника рассказов разных авторов, объединенных общей темой, вернее, общим местом действия, кораблем-библиотекой.

С корабля, собственно, все и началось. Друг, поселившийся на побережье Адриатического моря, рассказал мне, что однажды в их порт зашел корабль, оказавшийся плавучей книжной лавкой, уже не раз обошедшей вокруг света с грузом литературы, в основном на английском языке. Любой желающий мог подняться на борт и купить там редкую книгу или заказать ксерокопию. Мое воображение, вступив в сговор с уступчивой памятью, тут же превратило плавучую книжную лавку в библиотеку; так получился идеальный образ, в который невозможно не влюбиться, и эта любовь захватила меня целиком.

Тогда же писатель Дмитрий Дейч предложил собрать хорошую компанию и написать о корабле-библиотеке книгу. Эта идея захватила меня целиком. И к счастью, не только меня. Забавно, кстати, что сам Дейч в итоге так ничего и не написал для «Вавилонского Голландца»; с другой стороны, он сделал гораздо больше, чем все мы вместе взятые: инициировал начало процесса.

Мне, как составителю, хотелось, чтобы книга о «Вавилонском Голландце» получилась цельной и одновременно зыбкой, как сновидение, чтобы реальность корабля-библиотеки стала суммой разных реальностей; строго говоря, именно так и устроена жизнь, но когда составляешь книгу, поневоле встаешь перед необходимостью сделать разнообразие индивидуальных картин мира как можно более наглядным, очевидным для читателя.

Мой ход в любом случае был первым. Книга должна была начинаться с истории библиотекаря (и самого корабля-библиотеки), эту историю мне следовало написать и показать остальным авторам, чтобы дать им некоторую общую точку отсчета, от которой можно (и даже нужно) разбегаться в разные стороны. И тогда мне пришло в голову, что историй библиотекаря (и корабля) должно быть несколько. Разных, не связанных друг с другом ничем, кроме единственного образа: до отказа набитого книгами корабля, странствующего по всем морям, и время от времени причаливающего к какому-нибудь берегу, населенному потенциальными читателями.