Владимир Леский - Чёрный став

Там стоит пьяный Скрипица и играет на своей старой, разбитой, заколдованной скрипке. Он ждет, пока Марынка подойдет ближе, потом поворачивается и шагает берегом, по песку, вдоль кустов молодого вербняка. И Марынка идет за ним, с протянутыми вперед руками, с поднятым кверху, спящим, белым, как луна, неподвижно слушающим лицом…

Так идут они пустынным берегом Сейма, потом тихо шумящей осиновой рощей и свежим лугом, где мокрая от росы трава хлещет по голым ногам Марынки, потом опять прибрежными песками. Марынка отстала, ей трудно идти по песку, в котором выше щиколоток увязают ее босые ноги и она тихо стонет, — а Скрипица уже взошел на паром и, играя, поджидает ее. У парома она с минуту стоит, как будто колеблясь, осторожно трогает ногой доски парома — и неуверенно ступает на них. Скрипица тянет канат — и снова играет. Паром отчаливает и тихо плывет по реке…

Марынка стоит у самого края неподвижно, как столб, и в ее лице — испуг и недоумение. Она чувствует на лице и руках движение воздуха, а под ногами — что-то шаткое, неверное и боится пошевельнуться. Тонкий серебристый голос временами умолкает — когда Скрипица тянет канат замедлившего ход парома — и тогда лицо Марынки темнеет от страха и тоски. Ее ресницы начинают биться над щеками, она вот-вот проснется и откроет изумленно глаза. Но тот уже снова приладил скрипку к подбородку и нежно водит смычком по струнам, — и девушка вся точно светлеет, углы губ трогает тихая, бледная улыбка…

Паром достигает середины реки — и тут только на берегу появляется паромщик Давидка. От удивления он ударяет себя руками о длинные полы своего сюртука.

— Уй, Боже ж мой! — кричит он в ужасе. — Кто это паром угнал? Что это, скажите пожалуйста?..

По музыке он узнает Скрипицу и кричит ему с берега скрипучим голосом:

— Эй, господин Скрипица, куда вы паром взяли? Дайте его сюда назад, я вам говорю!..

Скрипица играет, не обращая на него никакого внимания. У Марынки вздрагивают губы от резкого крика Давид-ки, недоуменно сдвигаются и поднимаются брови…

Давидка весь горит любопытством: кого это везет Скрипица, да еще с музыкой? Там как будто и не человек вовсе, а какое-то белое привидение!..

— Я же вам говорю — дайте паром назад! Что это за наказание Божье! — кричит он снова придушенным от злости и страха голосом.

Но паром уходит все дальше, и Скрипица ничего не отвечает. Давидка смотрит вслед парому с разинутым от изумления ртом.

— Рива! Ривеле! — кричит он, бросаясь к своей хате. — Пойди скорее посмотри — этот пьяница Скрипица везет на пароме привидение! Ей-Богу, честное слово, накажи меня Бог!..

На крик Давидки из хаты выходит жена его, Рива, заспанная, в одной рубашке; она долго протирает глава, чтобы лучше видеть. Паром уже причалил к тому берегу, и Скрипица вступает на мост, перекинутый черев Ровчак. Белое привидение идет за ним по песчаной косе, блестя в лунном свете золотыми волосами.

— То ж Марынка суховеева! — говорит, вглядевшись, Рива. — Пусть меня земля возьмет, если то не она!..

Давидка уже в полном недоумении всплескивает руками.

— Не может быть! — говорит он, совсем растерявшись.

— Тут уже совсем-таки ничего не можно понять!..

Они долго смотрят вслед Скрипице и Марынке, недоуменно разводя руками и пожимая плечами.

— Ну? Ты когда-нибудь видела такое? — говорит Да-видка своей жене с досадой и огорчением. — Идем, Рива, лучше спать. От такого дела можно с ума сойти, ну их совсем, накажи меня Бог!..

XXIII

Сон в летнюю ночь

Поссорившись с Марынкой, Наливайко шатался по Батурину, не зная, куда девать себя. Марынка спряталась, он напрасно ходил около суховеевой хаты — она больше не показывалась. «И не надо! — сказал он, обозлившись. — От еще цаца какая!..»

Однако, уже поздно ночью, он еще раз подошел к Черному ставу. В суховеевой хате было темно, дверь заперта, на крыльце под навесом никого не было. Он долго ходил около хаты, ожидая что Марынка выглянет. Но вместо нее выглянула Одарка. Старуха погрозила ему кулаком и крикнула:

— Пошел, пошел отсюда! Убирайся…

— Где Марынка? — спросил Наливайко хмуро.

Одарка подняла крик на всю улицу.

— Я тебе покажу такую Марынку, что ты и света не увидишь!.. Нема Марынки, и не будет тебе Марынки!.. А ты не шатайся тут даром, а то попробуешь у меня кочерги та ухвата!..

Наливайко далеко уже ушел по семибалковской дороге, а Одарка все еще кричала и ругалась. Он был уже около дворцовой рощи — и все еще слышал крики сердитой псаломщицы.

«И баба же! — думал он, недоуменко качая головой. — Сдается, ее было бы слышно аж до самого Киева!..»

Было уже поздно; небо заволокли тучи, за которыми спряталась и луна. Ночь точно черной шапкой накрыла Батурин. Наливайко в своей чумацкой жизни привык спать где попало и как попало, поэтому он и не подумал идти домой, а растянулся тут же на земле у развалин…

Перед ним высились чуть белевшиеся в темноте стены дворца с большими черными дырами окон. Ему показалось, что из одного окна кто-то выглянул и сейчас же спрятался. Люди говорили, что там часто бродят какие-то тени; вспомнив об этом, Наливайко про себя усмехнулся: «Брехня!..» Он, однако, долго еще, упершись локтями в землю и подперев ладонями лицо, смотрел на черные дыры дворцовых окон…

Он много наслышался об этом дворце. Одни говорять, что в нем так никто никогда и не жил, другие же расска-вывают, что здесь когда-то кипела шумная, богатая, блестящая жизнь, давались балы, пиры, гремела музыка, трубили охотничьи рога, съезжались со всех концов Украйны и даже из Москвы и Петербурга знатные гости; что гетман Малороссии, граф Разумовский, угощал и развлекал своих гостей так, что не только в Батурине, но даже в Киеве и в Полтаве говорили об этих балах и пирах.

Как бы там ни было — от прекрасного дворца остались одни полуразрушенные стены с пустыми дырами окон, без рам и стекол. С упразднением в Украйне гетманства о дворце совсем позабыли; наследники последнего гетмана раз-сеялись по разным странам, не оставив в нем даже сторожа — и из него было расхищено все, что только можно было унести, даже оконные рамы, двери, доски полов, стропила крыши. Последний отпрыск Разумовских, живший где-то за границей, как-то приезжал в Батурин, хотел восстановить это красивое здание в память своих предков, — но, говорят, печальный вид развалин произвел на него такое удручающее впечатление, что он походил-походил вокруг них, махнул рукой — и опять уехал за границу, чтобы больше уже никогда не возвращаться. И развалины остались развалинами, доживая свой век в полной брошен-ности и забвении, пугая женщин и детей своим угрюмым видом и эхом, со страшной отчетливостью повторявшим в стенах каждое произнесенное снаружи слово. Благодаря мрачному виду развалин и этой необыкновенной звучности эха в Батурине и создались разные легенды о живущей будто бы в них нечистой силе…