Клайв Баркер - Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд
В амфитеатре что-то зашевелилось. Кэллоуэй отвлекся от мыслей и, сощурившись, вгляделся во мрак. Не Эдди ли нашел убежище в заднем ряду? Нет, конечно нет. Хотя бы потому, что он не успел бы забраться туда.
— Эдди? — козырьком приставив ладонь ко лбу, на всякий случай позвал Кэллоуэй. — Это ты?
Он никак не мог разглядеть двигавшейся фигуры. Вернее, фигур — два человека медленно пробирались к выходу из зрительного зала.
— Это не Эдди? — спросил Кэллоуэй, обернувшись к бутафорскому саду.
— Нет, — ответил кто-то.
Говорил сам Эдди. Он стоял за циклорамой, облокотившись на ограду и держа во рту незажженную сигарету.
— Эдди…
— Ладно, все в порядке, — добродушно произнес актер. — Не унижайся. Не выношу, когда симпатичные мужчины унижаются.
— Может быть, мы как-нибудь впихнем эту сцену с крокетом.
Эдди зажег сигарету и, затянувшись, покачал головой.
— Ни к чему.
— Правда?..
— Да, у меня не слишком-то хорошо получалось.
Скрипнула, а затем хлопнула центральная дверь. Кэллоуэй даже не обернулся. Кто бы там ни был, они ушли.
— Сегодня кто-то заходил в театр.
Хаммерсмит оторвался от листа бумаги с колонками цифр и поднял голову.
— Да?
Движение взметнувшейся челки было подхвачено его густыми жесткими бровями. В деланном изумлении они взлетели высоко над крошечными глазками Хаммерсмита Желтыми от никотина пальцами он теребил нижнюю губу.
— Кто же это?
Не оставляя в покое свою пухлую губу, он задумчиво вгляделся в посетителя. На лице мелькнуло пренебрежительное выражение.
— Какая-то проблема?
— Я просто хочу знать, кто подглядывал за репетицией, вот и все. Полагаю, я вправе спросить.
— Вправе, — повторил Хаммерсмит и недовольно кивнул.
— Я слышал, сюда собирались зайти из Национального театра, — сказал Кэллоуэй. — Так говорил мой агент. Но я не хочу, чтобы к нам приходили без моего ведома. Особенно если это важные посетители.
Хаммерсмит уже вернулся к изучению цифр. В его голосе звучали усталость и досада.
— Терри, если кто-нибудь с Южного побережья придет взглянуть на твое творение — обещаю, ты первым узнаешь об этом. Ты удовлетворен?
Тон был нестерпимо грубый. Он означал: катись отсюда, мальчик, и не мешай занятым людям. Кэллоуэй ощутил острое желание ударить его.
— Я не хочу, чтобы подглядывали за моей работой. Слышишь, Хаммерсмит? И я хочу знать, кто сегодня был в театре!
Менеджер тяжело вздохнул.
— Поверь мне, Терри, — сказал он. — Я и сам не знаю. Полагаю, тебе нужно спросить у Телльюлы. Сегодня она дежурила у входа. Если кто-то здесь был, она не могла не заметить. — Хаммерсмит еще раз вздохнул. — Ну, все в порядке? Да, Терри?
Кэллоуэй вышел, оставив вопрос без ответа Он не доверял Хаммерсмиту. Этому человеку не было абсолютно никакого дела до театра, о чем он сам не уставал повторять. Если разговор шел не о деньгах, он напускал на себя усталый вид, словно эстетические тонкости не стоили его драгоценного внимания. Актеров и режиссеров он объединял одним словом «бабочки». Беззаботные однодневки. В мире Хаммерсмита вечными были только деньги, а театр «Элизиум» стоял на его земле. Хозяин этой земли мог получать солидную прибыль, если действовал с умом.
Кэллоуэй не сомневался: Хаммерсмит продал бы театр завтра же, если бы сумел передвинуть его. Такому растущему пригороду, как Реддитч, требовались не театры, а офисы, супермаркеты, склады. Ему нужна современная индустрия. А новая индустрия нуждалась в земельных участках. Никакое искусство не выживет при таком прагматизме.
Телльюлы не было ни в фойе, ни в подсобных помещениях.
Раздраженный ее исчезновением и грубостью Хаммерсмита, Кэллоуэй вернулся в зрительный зал, чтобы забрать пиджак и пойти выпить. Репетиция закончилась, актеры давно ушли. С последнего ряда партера две одинокие ограды выглядели жалкими и маленькими. Может быть, увеличить их на несколько дюймов? Он записал на обороте какого-то счета, который нашел в кармане: «Ограды — побольше?»
Услышав звуки шагов, он поднял голову и увидел, что на сцене появилась человеческая фигура. Плавный выход в центр сцены, как раз посередине между декорациями. Кэллоуэй не узнал этого мужчину.
— Мистер Кэллоуэй? Мистер Теренс Кэллоуэй?
— Да.
Незнакомец подошел к краю сцены, где в прежние времена сияли бы огни рампы, и вгляделся в темный зал.
— Примите мои извинения, если отвлек вас от размышлений.
— Ничего страшного.
— Я хотел бы поговорить.
— Со мной?
— Если не возражаете.
Кэллоуэй прошел через партер и оценивающе оглядел посетителя.
Он с головы до пят был одет в серое. Серый шерстяной костюм, серые ботинки, серый галстук.
«Паршивый пижон», — неприязненно подумал Кэллоуэй.
Однако сложен отлично. Широкополая шляпа, затеняла черты его лица.
— Позвольте представиться.
Ясный, хорошо поставленный голос. Идеально звучал бы за кадром в рекламе — например, туалетного мыла. После дурных манер Хаммерсмита этот голос определенно ласкал слух.
— Моя фамилия Личфилд. Но не думаю, будто она что-то значит для человека вашего нежного возраста.
«Нежный возраст». Ну-ну. А может быть, Кэллоуэй все еще похож на вундеркинда?
— Вы критик? — осведомился он.
Под шляпой наметилась явно ироническая улыбка.
— Бог свидетель, нет, — ответил Личфилд.
— Извините, но я в затруднительном положении.
— Не стоит извиняться.
— Это вы были сегодня в зале?
Последний вопрос Личфилд проигнорировал.
— Я понимаю, вы занятый человек, мистер Кэллоуэй, и не хочу отнимать у вас время. Театр — мое ремесло, как и ваше. Думаю, мы станем союзниками, хотя и не встречались до сих пор.
Вот оно что. Великое братство служителей Мельпомены. Кэллоуэй чуть не плюнул с досады. Слишком много он повидал этих «союзников», при первом удобном случае предававших его: невыносимо назойливых драматургов или актеров, которых он сам изводил насмешками. К черту братство — это грызня голодных псов, как и в любой другой сфере человеческой деятельности.
— У меня, — продолжил Личфилд, — вечный интерес к «Элизиуму».
Он довольно странно выделил слово «вечный». Оно определенно прозвучало с похоронным оттенком Навеки со мной.
— Вот как?
— Да, за многие годы я провел немало счастливых часов в этом театре. И искренне сожалею о том, что принес вам горькую весть.
— Какую весть?
— Мистер Кэллоуэй, я вынужден сообщить, что ваша «Двенадцатая ночь» будет последней постановкой «Элизиума».
