Галина Островская - Талисман жены Лота

«На страхового агента она не похожа, – решила Аглая. – Наверное, будет рекламировать фильтры для очистки воды».

– У меня есть только пять минут. Постарайтесь уложиться, – соврала Аглая.

Серые глазки на сером личике сделались круглыми. Гостья торопливо полезла в поставленную на пол картонную коробку, достала оттуда что-то, завернутое в старый целлофан.

– Вот! – грохнула она груз на стол.

Аглая молчала.

– Это вам. Вам велено передать, обязательно в руки... – нафаршированные невинностью глазки уставились на Аглаю.

Та придвинула к себе посылку и уловила запах. Он был острый, как готические шпили в лунные ночи греха и отчаянья.

– Кто передал это? – сухо спросила Аглая.

Мышка съежилась.

– Моя хозяйка. Она умерла. Да вы были у нее однажды, помните?

– Нет. Ни вас, ни вашу хозяйку я не помню.

– Меня Машенька зовут, – начала оправдываться гостья.

– Я помню, как вас зовут, – резко ответила Аглая.

– Моя хозяйка умерла, – снова заморгала глазами мышка. – А вы были у нее с этим господином высоким, который часы купил в прошлом годе у нас... Помните? Не помните? Ну, ничего, я сейчас... Я сейчас все расскажу... Вы когда приходили с господином этим, вы тогда денег моей хозяйке принесли. Деньги какие-то чудные были, не наши, французские, может... Нет-нет, немецкие деньги... Как же они называются?

– Марки.

– Ну да, марки... Моя хозяйка, когда-то в Германии жила, она красавицей была... Бывало, мне рассказывала, на какие балы ее приглашали, какие у нее кавалеры были... Богатые... Это еще до войны было... Графья, бароны, принцы всякие. Лыцари, одним словом. А сама-то она никакая ни барыня, так...

Машенька завистливо вздохнула и еще плотнее сомкнула колени. Потом, наклонившись вперед, заговорщицки зашептала:

– Она потом надзирательницей служила. Вот ведь как бывает!.. Она в полубреду-то предсмертном все рассказала... Все! И как женщин нагих проверяла... Все! ...Между ног им проверяла...

Дыханье гостьи участилось.

– Дальше, – сказала Аглая.

– Я еще про ее прежнюю жизнь-то не досказала...

– Доскажи, – разрешила Аглая.

– В прежней жизни-то, довоенной, она красавицей была... И барон у нее один был на примете... Все за ней увивались, а он нет... А она его любила, видать... А может, не любила... Может, ей обидно стало, что он на нее никакого внимания не обращает.... Долго она возле этого барона крутилась, а он ни в какую. Не люблю я тебя, говорит, и все тут.

– Ну! – велела Аглая. Мышка испугалась.

– Она потом к нему как-то влезла в доверие, извернулась. Как – не знаю, не поняла толком: хозяюшка-то моя покойная все мыслями путалась, когда рассказывала... Начнет говорить, да вдруг какао заставит сварить, а то и вовсе белье перестлать... А сколько я ей добра сделала – один Бог знает! Я ж ей все только добро делала! Даже иногда бесплатно. Помню, за свой счет однажды билет в автобус купила, и с нее деньги взять забыла... Было такое!

– Дальше, – устало сказала Аглая.

– А дальше нечего рассказывать, – заявила Машенька гордо. И продолжила. – Она с умыслом в доверие-то втерлась, не просто так... Сначала невесту барона этого оклеветала. Та, сердешная, уж как плакала, как плакала... Отравилась потом... Барон, с горя с этого, обезумел вовсе. А бабка-то, хозяйка моя, тут как тут. Под шумок документы-то и выкрала, ценные... Их как зеницу ока берегли, документы эти... В могиле берегли-то, не просто так. Склеп называется, бабка сказывала... Вон, смотри, вот они!

Мышка, в мгновенье ока сделавшаяся злой крыской, начала рвать блеклую целлофановую обертку.

Аглая закрыла глаза.

...черная боль задымилась в кровавых подтеках огня...

...закишело предательство в сухих изломах мертвых деревьев...

...обнажились незаживающие раны освежеванной памяти.

На стол грохнулся сундучок, почти игрушечный. На разомкнутой дужке покачивался тяжелый замок. Длинные стрелки часов с пустыми – без цифр – циферблатами двинулись против хода.

– Я пойду, – тихонько соскользнула услужливая Машенька со стула и добавила в дверях, – за доставку ничего не требуется: мне хозяйка перед смертью оплатила доставку-то... Только я обещала в тот же день, что она помрет, принести, да задержалась. Простите уж, Бога ради.

Хлопнула дверь.

Аглая открыла крышку сундучка – маленькие скрипучие ворота в преисподнюю.

Память полетела в пропасть ненасытного колокольного звона.

Стрелки часов как рука времени уперлись в мертвую латынь, вычурный древнегерманский и высокий иврит.

«...Любимый! Стон мой, мука моя, радость моя! – Ожогом легло на ладонь Аглаи выпавшее из поленницы свитков коротенькое письмецо. – Любимый! Соткана из несчастья любовь моя, выжжена горем. Но в моем смертном рубище нет ни ниточки раскаянья. ...На моем теле, под ранами, под язвами незаживающими, горят нежные твои поцелуи и спасают сердце от всяческого озлобления, от отступничества... Струны моего счастья не оборваны...

Не жалей меня, забудь, живи дальше. На казнь не приходи, не надо. Я не смогу быть такой красивой, как была. Мне покоя не будет на небесах, если ты будешь страдать, милый...»

Неровные строчки летели, бросая на лету в золотые чаши ее глаз раскаленные угли средневековой весны.

Средневековая весна исполняла ритуальную пляску любви и смерти.

Она была на диво хороша и молода.

Она была знакома Аглае.

...Достав из книжного шкафа все словари, которые у нее были, Аглая стопками сложила их на стол и пошла в спальню надеть что-нибудь, в чем на балу у Королевы полыхающих костров, мрачных ведьминых башен и зловещих приговоров будет чувствовать себя хорошо.

Выбрала длинное черное шелковое платье без рукавов, заколола высоко волосы, ярко подкрасила губы. Сняв с шеи талисман и зажав его в кулаке, пошла на плаху прошлого, гордо вскинув голову.

...Бумаги из оставленного открытым сундучка грызла кошка. Ее зачумленные ненавистью глаза были тоннелями в глубь веков. И – в даль греха.

– Уйди отсюда! – крикнула на нее Аглая. – Уйди, без тебя тошно!

Кошка по-волчьи высунула язык, и с края его закапала ядовито-чистая слюна.

Аглая взяла за шкирку сопротивляющегося зверя и вышвырнула его за окно. Кошка тут же снова запрыгнула на подоконник.

– Уйди, а, – просяще обратилась Аглая к ошпаренным зеленым кипятком глазам, смотрящим на нее сквозь стекло. – Уйди, Басенька. Дай, я сама... Хорошо?

Кошка мявкнула что-то черным ртом и недовольно спрыгнула на землю.

Аглая собрала вспоротые лезвиями кошачьей ярости бумаги, села на стул, как на трон.

Руки ее легли на историю красивой молодой немки, унесшейся когда-то в светлые пределы любви и живьем сожженной за это.