Елена Климова - Реминискорум. Пиковая дама

Темно. Вдалеке что-то зашелестело, словно из дырявого мешка просыпалась дорожка сахара. Грета попятилась, озираясь. Протянула руку назад, нажала на дверь – дверь не открылась.

– Что за черт…

Зашелестело ближе. Еще ближе. Снова дальше. И опять ближе. Грета сглотнула. «Перестань трусить. Тут ничего нет». – «А если есть? А если там змея?» – «Начина-а-ается… Что за детский сад? Нет тут никаких змей». Тихий шелест, словно по полу, медленно извиваясь, ползет длинное тело. Тихое шипение.

– Откройся, – отчаянно прошептала Грета. – Откройся! – Забарабанила по двери. – Ребята, где вы? Выпустите меня! Помогите!

Дверь не поддавалась. Шорох стих. Вновь раздался, совсем рядом. В темноте что-то блеснуло. Две желтые точки.

– Откройте!.. Кто-нибудь!..

Два янтарных глаза. Черно-желтая чешуя. Змея, огромная и толстая, как бревно, змея подползала все ближе и ближе, неторопливо извивая гибкое тело вправо-влево, вправо-влево…

Грета закричала что есть силы. Ударила всем телом в дверь. Замерла, изнемогая от ужаса. Зажмурилась – и словно провалилась в прошлое, снова становясь маленькой девочкой, которая больше всего на свете боится змей. Казалось бы, почему змей? Она их и видела-то только по телевизору да в зоопарке. Но был в ее детстве один день, о котором она и сама уже почти не помнила. Потому что не хотела вспоминать…

Ремень, минуту назад вырванный из петель на поясе отцовских брюк, опустился на ее спину. И еще раз. И еще.

– Папка, не бей! Мне больно! Папа, папочка-а-а!..

Отец не слушал. Возвышался, словно грузная Эйфелева башня. Лицо покраснело от гнева.

– Неумеха! Косорукая! Наказание, а не ребенок! Как тебя угораздило? Убрал! На верхнюю! Полку! Чтобы ты свои руки поганые не дотянула!

– Я х-хотела посмотреть… Т-там цветочки в вазе были… К-красивые…

– Красивые, говоришь? – Ремень вновь хлестнул по рукам, оставив полосу, которая медленно наливалась краснотой. – И где теперь ваза? Я тебя спрашиваю!

– Р-разбилась…

– Не разбилась, а ты ее разбила! Руки из задницы растут потому что!

Потащил ее, икающую от слез, к кладовке, распахнул дверь, впихнул внутрь:

– Посиди и подумай о своем поведении! Будешь готова извиниться – тогда и выйдешь!

Щелкнул шпингалет. Шаги удалялись. Вдалеке шуршал веник, звенели осколки, слышались чертыхания. Хлопнула входная дверь, стало тихо.

Темно, хоть глаз выколи. Запах пыли, плесени и старой одежды. Шагнула, споткнулась о батарею пустых банок, ушибла мизинец. Опустилась на старую табуретку. Икнула. Высморкалась. Вытерла руки об себя. За это тоже влетит, но не сейчас.

Вазу жалко – ваза была красивой. И букет. И маму жалко – останется без подарка. Но себя жалко больше всего. Больно. Больно и обидно.

«Меня бросили. Бросили тут навсегда».

Опять заплакала, сгорбилась на табурете.

Тихо. Темно. Темно и страшно. Очень страшно. Сестра говорила, что в кладовке живут змеи, ядовитые. По ночам люди засыпают, а змеи пробуждаются, ползают по всей квартире. Поэтому ночью нельзя вставать в туалет и заглядывать под кровать: если там змея, она бросится на тебя. Вцепится прямо в лицо. Укусит. Отравит. Убьет.

Съежилась. Подобрала ноги и крепко обхватила их руками. Уткнулась носом в коленки.

«Никаких змей тут нет. Ксюша-вруша просто хотела напугать меня». – «А если есть? Тут так темно, настоящая ночь… Если они сейчас, прямо сейчас, лежат под табуреткой и только и ждут, когда я опущу ногу?.. Чтобы укусить… отравить… разорвать на части…» – «Нет. Змеи не водятся в кладовках. Перестань забивать голову фигней». – «А если… а если… Ксюша никогда не встает по ночам… Значит, тоже верит. Если она не соврала…»

В углу что-то шуршало. Паук? Крыса? Сквозняк? А если это змеи? Длинные, мерзкие, скользкие змеи? Целый клубок. Поднимают плоские головы и немигающими глазами следят за легкой добычей, маленькой испуганной добычей на табуретке. И вечно она не просидит – рано иди поздно придется…

«Соврала! Ксюша-хрюша, нечего ей верить… Про привидение в ванной она тоже соврала. Ходила потом в пододеяльнике и пугала тебя. Проверь сама, тут нет никаких змей. Давай, не будь трусихой».

Медленно спустила с табуретки ногу. Вторую ногу. Встала, покачиваясь, вытянула перед собой руки, нащупала в темноте что-то мягкое и пушистое… Ага, вешалка со старыми шубами и пальто. Сделала пару шажков. Ее ногú коснулось что-то холодное… холодное и длинное… длинное и мокрое… Змея?!

– Папочка!

Сорвалась с места, отчаянно заколотила в дверь:

– Папочка, выпусти меня! Выпусти, пожалуйста, пожа-а-алуйста! Открой! Я подумала о поведении! Прости меня, прости, прости, прости-и-и! Папа-а-а!

Рыдала. Захлебывалась слезами. Кричала во весь голос. Колотила и колотила руками и ногами в немую дверь, изнемогая от ужаса. Никто не услышал.

К вечеру слезы кончились, остался один ужас, всепоглощающий, доводящий до изнеможения. Она сидела, скорчившись, на табуретке, обнимая онемевшими пальцами онемевшие ноги, и шептала, глотая слезы: «Откройте, откройте, откройте… хоть кто-нибудь… пожалуйста… спасите…»

Щелкнул шпингалет. Темноту прорезала широкая полоса света. Ксения, нахмурившись, вгляделась в темноту:

– Эй, мышонок, ты тут? Что, папка наругал? Ну иди сюда, иди… Не плачь. У него на работе проблемы, вот и сорвался. Ну что такое?.. Вся мося мокрая, пошли умываться. Пойдем. Давай вставай. Пошли.

Позабытая дверь кладовки раскачивалась от сквозняка. Полоса света сужалась и расширялась, выхватывая из темноты кусок рыжего рукава шубы, пыльные трехлитровые банки и черный садовый шланг на полу, свитый в широкое кольцо.

Грета встряхнула головой, отгоняя воспоминание, распахнула глаза. Нет, на этот раз не шуба и не садовый шланг. Змея. Настоящая змея. Совсем рядом. Свила толстое тело в кольцо. Приподняла плоскую голову. Открыла рот. Вкрадчиво зашипела.