Аждар Улдуз - Сейд. Джихад крещеного убийцы

Пустыня ждала его – Сейд это понял сразу, как только увидел пески родной пустыни, взял их полную горсть, просыпал сквозь пальцы и снова взял... вдохнул воздух... Он был дома. В этих песках была его кровь. Она была везде... как и кровь мамы... Сейд был дома. И никто не мог его понять лучше, чем эта пустыня, этот воздух, этот мелкий песок, смешанный с камнями. Песок рассказывал, и Сейд слушал. Он научился слышать пустыню – лучше, чем когда был ребенком и жил здесь. Наверное, потому что тогда он еще не подарил песку свою кровь?

Песок рассказывал, что когда-то тут было море. Мелкие камни соглашались, подтверждая своей покатостью шепот песка, и обещали сами однажды стать песком – когда придет их время. Песок говорил, что пустыня любит его, и Сейд верил. Он не искал скорпионов – пустыня сама приводила их к Сейду, и ему оставалось только делать свое дело. Убивать этих детей песка, которых пустыня дарила ему как жертву за любовь. Сейд благодарно принимал дар, читая «Аль Фатиха» по каждому убитому скорпиону. И пусть другие скажут, что это святотатственно – Сейд, как суфий, верил в то, что если Всевышний есмь во всем, что существует, то и «Фатиху» правоверный воистину читает не по ушедшему из жизни человеку, но по той частице Создателя, что возвращается к Нему, покидая погибшую плоть. А значит, эта частица уходит и из погибающего скорпиона. «Аль Фатиха» и «Эль Ихлас» – первая и последняя суры Кур’ан-И-Керим’а не покидали его уст, шепотом вторя песням песка... становясь частью вечного рондо пустыни.

Тринадцать воинов-гашишшинов, выкормышей Орлиного Гнезда в Аламуте, разошлись по пустыне, и Сейд был рад, что может побыть у себя дома. Пустыня могла убить их всех, но Сейд сказал пескам, что они – его гости, и пески вспомнили обычай бедавинов – гостеприимство свято! У него нет условий, есть лишь залог – честь пустынного федаина, принимающего в шатре своем странника волей Всевышнего. Вся пустыня была шатром Сейда, и он был гостеприимным хозяином в мире песка и бесконечного неба.

Вспоминая горы Аламута, Сейд чувствовал, что он и есть мост между двумя такими разными мирами, и, улыбаясь, читал пескам строки:

– Во мне вместятся оба мира...

И читал бескрайнему небу над пустыней:

– Но я и в мире не вмещусь...

Я суть, я – не имею места...

Ласково обращался к убитому ради капли яда скорпиону:

– И в бытие я не вмещусь.

Смотрел пронзительным орлиным взглядом на горизонт, словно пытаясь проникнуть за пределы и пространства, и времени, а губы шептали:

– Всё то, что было, есть и будет...

Нагишом ложился в ласковые объятия песка ранним утром, когда пустыня только начинает прогреваться первыми лучами восходящего солнца, и тихо признавался:

– Всё воплощается во мне.

Кричал в сердце пустынной бури, сдиравшей плоть с костей, но щадившей своего сына:

– Не спрашивай, иди за мною!

Качая головой, отвечал на немой вопрос в глазах прочих товарищей, переждавших бурю в скальных пещерах и удивлявшихся тому, что Сейд выжил:

– Я в объясненье не вмещусь.

Все тринадцать вернулись в Аламут. И все, не сговариваясь, признавали главенство Сейда после этих дней, проведенных в пустыне. Муаллим, выслушав рассказы учеников о походе, лишь промолвил коротко:

– Среди нас зреет айдын – просветленный. Мир ему. В этом – свидетельство верности учения и залог лучшего будущего.

После чего вызвал Сейда к себе и велел готовиться в дорогу. Муаллим собирался покинуть Аламут – впервые за последние пять лет. Муаллим собирался в Иерусалим, выполнять данное Железному Копту обещание. Муаллим собирался убить магистра тамплиеров.

Дорога в Иерусалим – второй раз за прошедшие полтора года – для самого Сейда не представляла ничего интересного. Он всё также не видел (или правильнее сказать – не замечал? – Сейд не знал этого) женщин. Хотя... нет, все он замечал и запоминал, но – не ВИДЕЛ! Потому что по-настоящему ВИДЕТЬ, а значит – ЧУВСТВОВАТЬ, он мог только тогда, когда смотрел глазами орла. А в такое состояние он за свою короткую жизнь входил лишь трижды. Первый раз – когда убил орла и стал орлом. Второй – в башне у Железного Копта, когда приходил в Иерусалим, чтобы убить праведников-имамов. И в третий раз – совсем недавно – в пустыне, когда ВИДЕЛ песок. Торопить четвертый раз он не спешил. Потому что боялся он этих ощущений ничуть не меньше, чем желал испытать их снова. Он чувствовал, что в этом состоянии он не сможет убивать. Какой же он тогда гашишшин – воин на пути джихада? К тому же состояние это, судя по всему, приходило само, и вызвать его по желанию не получится... Впрочем, Сейд и не пробовал. То, что предстояло сделать, требовало полной его сосредоточенности. Учитель взял с собой именно его. Только его. А значит, и рассчитывать мог только на него. На Сейда, своего лучшего ученика, воина-гашишшина, а не юного орла, чувствующего свою связь со всей вселенной, и потому неспособного причинить бессмысленного с точки зрения птицы вреда. Потому что там, в пустыне, вновь став орлом, Сейд понял – Всевышний и война несовместимы. Убивая же человека, человек лишь отдаляется от Аллаха... Как этого не понимает Учитель?.. Всё, хватит! Орел – не человек. Сейд же – воин и мститель, он – человек, и часть войны человека с человеком... И он идет в Иерусалим, чтобы убивать! Он идет вместе со своим Учителем. Вместе с человеком, который называет его сыном!..

Учитель не часто использовал это обращение к Сейду. Когда они были еще в Аламуте, в Орлином Гнезде, он называл его так только тогда, когда они оставались одни. По пути ж в Иерусалим – несколько чаще, чем раньше. Словно проверяя и еще больше привязывая к себе... Учитель вообще вел себя по дороге очень странно. Довольно часто возжигал кальян, заправленный гашишем. По ночам, когда караван, к которому они присоединились, назвавшись купцами, останавливался на отдых, что-то писал своим тайным языком на маленьких свитках из очень дорогого пергамента. Такого, на котором обычно хафизы пишут суры из Кур’ан-И-Керим’а. В одну из таких ночей Муаллим подозвал к себе Сейда и сказал:

– Что бы со мной ни случилось, сынок, ты должен будешь доставить эти свитки в Гнездо... Школа должна жить! Что бы с нами со всеми ни случилось...

Сейд просто кивнул в ответ. Говорить с Муаллимом после путешествия в пустыню ему отчего-то стало очень непросто, а порой – даже неприятно. Он всё чаще ловил себя на том, что перестает верить в смысл того, что они делают. Но вера была единственным, что имело смысл в его жизни. Единственным, как он считал, что делает его человеком. И потому он крепко ухватился за нее, эту разрушающуюся, рассыпающуюся, подобно пескам пустыни, веру, пытаясь удержать каждую крупицу, не дать ускользнуть сквозь щели сомнения, оставив руки убийцы (а ведь он уже – убийца!) пустыми. Потому что тогда эти руки перестанут быть руками человека, и превратятся... во что они превратятся? В когти орла? Или же в оружие, просто оружие, как нож, кинжал, меч, бессмысленный сам по себе, если их не направляет сердце, полное веры, как учил Муаллим? Это пугало еще больше. Сейд очень хотел оставаться человеком.