Гость Дракулы и другие странные истории - Брэм Стокер
То, что происходило дальше, Сара Сансон запомнила очень смутно. Всякий раз, когда она пыталась думать об этом, в ушах у нее начинало гудеть, а глаза заволакивало туманом, и все исчезало. Единственное, что она смогла воскресить в своей памяти – и чего никогда не забывала, – это тяжелое дыхание Эрика, который побледнел сильнее, чем лежавший среди камней мертвец, и его еле слышные слова:
– Помощь дьявола! Его вера! Его цена!
Крысиные похороны
Если выехать из Парижа по Орлеанской дороге и, выбравшись за пределы городских стен, свернуть направо, вы очутитесь в пустынном и не слишком-то приятном краю. Повсюду – справа и слева, позади и впереди – высятся огромные кучи мусора, скопившегося здесь за долгие годы.
У Парижа есть своя дневная жизнь – и жизнь ночная. Заезжий путешественник, который спешит поздно вечером в гостиницу на улице Риволи или Сент-Оноре или покидает ее ни свет ни заря, впервые оказавшись поблизости от Монружа, без труда догадается, зачем нужны огромные фургоны, что попадаются на каждом шагу и так напоминают паровые котлы на колесах.
Нужды каждого города порождают свои особые ремесла, и в Париже одним из самых примечательных является ремесло мусорщика или тряпичника. Ранним утром (а жизнь в Париже начинается спозаранку) почти на всех улицах напротив каждого проулка, дворика, между домами можно увидеть (как, кстати, и в некоторых американских городах и даже кое-где в Нью-Йорке) большие деревянные ящики, куда домашняя прислуга или владельцы доходных домов выбрасывают накопившийся за день сор. Вокруг этих ящиков собираются оборванные, голодного вида мужчины и женщины; покончив с одним, они переходят к следующему, а затем, осмотрев все, удаляются к новым пастбищам и невозделанным угодьям. Орудия их ремесла составляют корзина или грубо сшитая сума, висящая на плече, и небольшая палка с крюком, которым они с величайшим тщанием ворошат содержимое мусорных ящиков. Этими самыми крюками тряпичники цепляют свои находки и препровождают их в корзины, орудуя так же ловко, как китаец орудует палочками для еды.
Париж – город централизованный, а централизация идет рука об руку с классификацией. Последняя предшествует централизации, когда та еще только зарождается. Все схожее и подобное объединяется, а из объединения других объединений возникает единое целое или центр. Мы видим раскинувшиеся повсюду многочисленные длинные конечности с бесчисленными щупальцами, а в сердцевине – гигантскую голову с восприимчивым мозгом, всеохватными глазами, чуткими ушами и ненасытной пастью.
Иные города схожи с птицами, зверями и рыбами, обладающими вполне заурядным аппетитом и пищеварением, и только Париж, дитя доведенной до абсурда централизации, являет собой совершенный образчик спрута. И ни в чем другом это сходство не достигает такой выразительности, как в устройстве городского чрева.
Глубокомысленные путешественники, которые, отказавшись от собственных предпочтений, вверяют себя в руки господ Кука или Гейза и «осматривают» весь Париж в три дня, частенько удивляются, как это обед, который в Лондоне обошелся бы им в шесть шиллингов, в кафе на территории Пале-Рояля стоит три франка. Удивление рассеялось бы, если б только они приняли во внимание классификацию, эту умозрительную особенность парижской жизни, которая и породила на свет тряпичников, или, на французский манер, шифонье.
Нынче Париж совсем не тот, что в 1850 году, и приезжие, осматривающие город Наполеона и барона Османа, едва ли могут представить себе, как выглядели эти же места сорок пять лет назад.
Кое-что, однако, не переменилось, и, среди прочего, те районы, куда свозят сор. Сор остается сором во всех уголках мира, каковы бы ни были времена, и одну кучу отбросов едва ли можно отличить от другой. А посему путешественник, оказавшийся в окрестностях Монружа, без труда сумеет мысленно перенестись в 1850 год.
В свой нынешний приезд я задержался в Париже надолго. Я был страстно влюблен в одну юную особу, она же, хотя и разделяла мои чувства, всецело покорилась воле родителей и дала им слово целый год не видеться со мною и не писать мне. В робкой надежде, что в конце концов они все же смилостивятся, я вынужден был принять эти условия и пообещал на время испытания уехать из Англии и не писать моей дорогой возлюбленной до конца оговоренного срока.
Время, разумеется, тянулось страшно медленно. Никто из моих родных и друзей ничего не мог сообщить мне об Элис, а ее близкие, как я с прискорбием вынужден отметить, не проявили достаточного великодушия и не прислали мне даже крошечной утешительной весточки о ее здоровье и благополучии. Полгода странствовал я по Европе, но путешествия не могли должным образом отвлечь меня, и потому я решил отправиться в Париж – оттуда по крайней мере легко можно было добраться до Лондона, если удача вдруг улыбнется мне и меня призовут обратно до окончания срока. «Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце» – в моем случае это было верно как никогда, ибо я не только бесконечно томился вдали от возлюбленной, но и постоянно терзался страхом: а вдруг какое-нибудь происшествие помешает мне в назначенное время доказать Элис, что я за долгое время испытаний не предал ее доверия и собственной любви? Посему любая авантюра, в которую я ввязывался, приносила особенно острое наслаждение: возможные последствия были гораздо весомее, чем в обычных обстоятельствах.
Как и любой путешественник, я успел посетить все достопримечательности Парижа в первый же месяц, после чего принялся искать развлечений в других местах. Побывав в наиболее известных пригородах, я начал понимать, что неподалеку лежит настоящая terra incognita[7], о которой умалчивает путеводитель, и скрываются эти неведомые земли в малонаселенных краях между предместьями, привлекающими туристов. Я принялся приводить свои исследования в систему и каждый день возобновлял их с того самого места, где остановился накануне.
Мало-помалу странствия завели меня в окрестности Монружа, и я обнаружил, что там-то и раскинулась неизведанная Ultima Thule цивилизованного мира, изученная так же плохо, как
