Вадим Назаров - Круги на воде

Смотри на камни. Тела их бессмертны, более того, безжизненны. В бессмертии тело – не главное. Кого не коснется смерть, тому и жизнь не отрада. Вспомни хотя бы Каина.

Здешняя судьба – лишь эхо той, что тебя ожидает. Тело – дар для гордого духа, для бессмертной души – наказание.

Я разжал кулак и вытер руки подолом бурнуса. Ангел поведал мне, что в день Страшного Суда все восстанут в старых, но прекрасных телах, синевато-прозрачных, подобных глаголам Ангелов. И не будет ни стариков, ни детей, но каждый вернется таким, каким был или мог быть тридцати трех лет от роду.

Два Ангела встанут по разные концы Земли, один на белой воде, другой на черном камне. И те из воскресших, кого выберет Гавриил, полетят сквозь огонь в Вечные Города. Оставшихся Михаил уподобит пламени.

Это была песня из Голубиной книги, одна из тех, что стекают с Великой Горы Небес, перекатываясь от высших хоров к низшим, ослабевают в своем совершенстве, но в сущности не меняются.

Одеяние говорящего Ангела из воинского стало священническим. Теперь он облачился в подир, и расшитая жемчугом епитрахиль крестообразно перевязывала его грудь.

Я сложил на груди руки и закрыл глаза, а когда открыл, мы уже летели над полосатой рекой Тигр. Новые перья Руахила были длиннее прежних, тонкие поперечные полосы на правом крыле от ветра сложились в слово, которое я прочел, понял и тотчас забыл.

Я лежал на животе, на прозрачной плоскости и, чтобы не бояться, держался за Руахилову ногу. Воздух сделался густым и вязким, я хватал его свободной рукой, мял. Воздух был как вода, и полет наш напоминал плавание. Я растопырил пальцы, оторвался от Ангела и целую минуту летел с ним рядом, пока не почувствовал под собой пустоту. Едва почувствовал – начал проваливаться.

Может показаться, что причина этого падения – мой невроз, но оглянись: Руахил тоже падает.

Мы катились по пологому склону Великой Горы. Ангел полыхал голубым огнем, летел красиво и ровно, словно древний метеорит. Я же кувыркался молодой молнией.

У самой земли Ангел крепко схватил меня за ворот, распустил крылья, и мы упали в песок.

От удара в глазах расцвели подсолнухи. В руке Руахила матово мерцал меч, похожий на крест Казанского собора. Ангел молился, и слова складывались у него на груди в броню. Ветер вокруг нас вернулся в газообразное состояние, но на вершине бархана все еще стояла глыба небесного льда.

За прозрачной стеной, словно рыба в аквариуме, замер охристый Ангел. Его страшный меч, похожий на полумесяц, который, как известно, питается живой кровью, гудел от голода.

Кто это? – прошептал я.

Джабраил, Страж Аравийской пустыни, это он сбил нас, – отвечал мой Ангел.

Воздушный куб стремительно таял, стена аквариума осыпалась, и Джабраил приблизился к нам одним прыжком. Руахил приветствовал его едва заметным движением век и протянул тугой свиток – нашу подорожную.

Джабраил развернул свиток и внезапно изменился в лице – помягчел и разулыбался. Он что-то сказал Хранителю Корабельного поля по-арабски и исчез в песчаном вихре. Я не успел зажмуриться, мешки под моими глазами туго набились песком.

Что он сказал? – спросил я, обливаясь слезами и отплевываясь.

В подорожной была печать Теофила, известного ему англиканца, Джабраил просил передать своему приятелю горсть песка для промакивания чернил, – отвечал Руахил. – Мы должны идти лицом к ветру до самых гор. Ветер не переменится, аравиец будет держать его за крыло.

Мы шли по каменистой равнине, поросшей редким кустарником, и гроза не последовала за нами. Небесная Армада тяжело развернулась и обрушилась на Шатт-эль-Араб. Ветер бил мне в лицо песком, и темнокожесть трескалась, как шоколад на эскимо. На горизонте стояли синие горы, над ними, повторяя рельеф Таврского хребта, высились облака, а над облаками торчали ледяные пики, что маяками мигали в вечернем солнце.

Каждый шаг мне давался с трудом, но, как бывает во сне, двигались мы довольно быстро, обогнали даже натовский вертолет, что ощерился было в нашу сторону всем своим арсеналом, включая белые звёзды, призывающие адский огонь.

Когда наши тени стали такими длинными, что путались в траве и цеплялись за колючки, мы достигли ручья и пошли берегом вверх по течению. Вскоре берега стали непроходимыми, Руахил взял меня на руки и пошел вброд.

Я прижался к его груди, сердца Ангела бились почти синхронно, как железные колеса поезда. Живот его был горячий, а на груди проступили узоры льда.

Мы поднялись так высоко, что догнали облако. Долго брели в плотном душистом тумане, а когда вышли, оказалось, оба мы покрыты мелкими разноцветными капельками. То были кисель и молоко, я облизал ладони – наконец-то позавтракал.

В маленькой долинке у вертикальной стены корабельный Ангел нашел минеральный источник, что питал наш ручей, который, свиваясь с тысячами себе подобных, образовывал могучий ствол реки Тигр, по-нашему – Хиддекель, самый древний поток на Земле.

Человек и Ангел сидели на разных берегах ручья, опираясь спинами о теплую стену. Под ними плыли по молочным путям кисельные облака, над ними Солнце чинило сети тончайших лучей, чтобы Луна не проскочила. Луна же была беременна молодым месяцем, лицо ее посинело и стало совсем как раковина. До Солнца ей не было дела, и взошла она раньше, чем ждали, часов в пять.

Пора, – сказал Руахил.

Он вытащил из сумки серебряный стаканчик, наполнил его из источника и выпил. Потом была моя очередь. Вода показалась мне теплой и соленой, по вкусу напоминала кровь, но пахла травой.

На гору поднимемся утром, – сказал Руахил, – теперь отдыхай.

Он говорил по-ангельски, и пока вода была у меня во рту, я понимал его.

Мы прошли половину пути, что был нам положен, и в сердце моем не было страха. А была там неизвестной породы тоска, которая то царапалась мелкими коготками, то лизала шершавым язычком устье аорты. Я думал о Марине и пытался сложить в слова отдельные слоги, которые слышались в коканьи ручья, хотя и понимал, что сам ручей слов не знает – вода лишь озвучивает то, о чем молчат на дне ее камни.

13. Сын и две Дочери

Марина зажгла спичку. Из серной головки вышла дымовая фигура и повисла над водой. В животе освобожденного существа раскручивалась спираль. Пролетела сизая чайка, фигура посторонилась, качнулась к берегу и медленно растаяла. Марина сидела на перевернутой на ночь лодке, у ног ее спала Ладога.

Сон озера был глубок, холоден и полон предсказаний. Ладога шумно вздыхала, ворочалась с боку на бок, со дна ее поднимались серебристые пузыри, с поверхности опускались на дно тени деревьев, людей и птиц.