Октав Мирбо - Сад мучений

Лицо не двигалось. Его глаза не отрывались от корзинки с мясом, которую нес бой. А из его горла вырывалось хрипение животного.

– Ты голоден? – продолжала Клара. – Я дам тебе поесть. Для тебя я выбрала самые лучшие куски на базаре. Но прежде, хочешь, я прочитаю тебе твою поэму. “Три подруги»? Хочешь? Тебе приятно будет послушать ее?

И она начала декламировать:

У меня три подруги.Ум первой подвижен, как лист бамбука.Ее легкий и резвый нрав подобен перистомуцветку евлалии.

Ее глаза похожи на лотос.А ее грудь так же тверда, как лимон.Ее волосы, заплетенные в толстую косу,спадают на золотистые плечи, как черныезмеи.

Ее голос нежен, как горный мед.Ее голени тонки и гибки.Ее бедра круглы, как гладкий ствол банана.Ее походка – походка молодого развеселившегосяслона.

Она любит удовольствие, знает, чем вызватьего, и умеет его разнообразить.У меня три подруги.

Клара вдруг прервала себя.

– Не припоминаешь? – спросила она. – Разве тебе больше не нравится мой голос?

Лицо не двигалось. Оно, казалось, не слышало. Его взгляд продолжал пожирать ужасную корзину, его язык щелкал во рту, наполненном слюною…

– Ну! – сказала Клара. – Слушай дальше! И ты будешь есть, потому что ты так голоден!

И она продолжала медленным, ритмическим голосом:

У меня три подруги.У второй великолепные волосы, которые сверкаютИ спадают длинными шелковистымигирляндами.

Ее взгляд взволновал бы бога любвиИ заставил бы покраснеть пастушек.Тело этой женщины грациозно, как змея, как золотая лиана.Ее серьги увешаны драгоценными камнями,Словно украшенный инеем цветок в морозноеи солнечное утро.

Ее одеяние – летние садыИ храмы в праздничный день.А ее груди, твердые и подпрыгивающие, сверкают, как две золотые вазы, наполненныеопьяняющими напитками и одуряющимиароматами.

У меня три подруги.

– У-а! у-а! – лаяло лицо в то время, как в клетке другие пять осужденных, продолжая ходить и метаться, повторяли ужасный лай.

Клара продолжала:

У меня три подруги.Волосы третьей собраны и скручены на голове.И никогда они не знали прикосновения пахучего масла.Ее лицо, выражающее страсть, безобразно.Ее тело похоже на свиную тушу.

Можно сказать, что она всегда сердится.Она всегда ругается и ворчит.Ее груди и живот отдают запахом рыбы.Она вся нечистоплотна.Она пьет все и пьет много.Ее пустые глаза всегда гноятся.А ее постель омерзительнее, чем гнездо удода.И вот ее-то я и люблю.

И вот ее-то я и люблю, потому что есть нечто,более таинственно притягивающее к себе,чем красота: это – гниение.Гниение, в котором господствует вечнаятеплота жизни,В котором перерабатывается вечная смена превращений!

У меня три подруги!

Поэма была кончена. Клара умолкла.

Лицо, жадно устремив глаза на корзину, не переставало лаять в продолжение декламации последней строфы.

Тогда Клара печально сказала, обращаясь ко мне:

– Ты видишь… Он ничего не припоминает. Он потерял память о своих стихах, как и о моем лице. И этот рот, который я целовала, не произносит ни одного человеческого слова. На самом деле это что-то неслыханное!

Она выбрала из корзины мяса лучший, самый большой кусок и, грациозно изогнув бюст, протянула его на конце своих вил исхудалому лицу, глаза которого сверкали, как два уголька.

– Ешь, бедный поэт! – сказала она. – Ну, ешь!

С ухватками голодного зверя, поэт схватил своими ногтями ужасный зловонный кусок и поднес его к своему рту, в котором он одно мгновение висел как уличная падаль в зубах собаки. Но тотчас же в потрясенной воем клетке начался рев, прыганье. Видны были только голые торсы, перемешавшиеся друг с другом, охваченные длинными худыми руками, раздираемые челюстями и когтями… и обезображенные лица, рвавшие мясо! Больше я ничего не видел. Я слышал шум, борьбы в глубине клетки, прерывистое и свистящее дыхание, хриплые вздохи, падение тел, топот, хрустение костей… хрипение. По временам из-за перегородки показывалось какое-нибудь лицо, с добычей в зубах, и снова исчезало. Снова лай, все время хрипение и почти безмолвие, и потом ничего!

Клара, вся трепеща, прильнула ко мне.

– Ах! Мой милый, мой милый!

Я крикнул ей:

– Брось же им все мясо. Ты же видишь, что они убьют друг друга.

Она обнимала, обхватывала меня.

– Поцелуй меня! Ласкай меня. Это ужасно! Это слишком ужасно!

И, приподнявшись до моих губ, страстно целуя, она сказала:

– Ничего больше не слышно. Они мертвы. Ты думаешь, что они все мертвы?

Когда мы снова повернули глаза к клетке, бледное, исхудалое и все окровавленное лицо прильнуло к решетке и упорно, почти с гордостью смотрело на нас. Кусок мяса висел в его губах вместе с ручьями пурпурной пены. Грудь его вздымалась.

Клара захлопала в ладоши, но голос ее еще дрожал.

– Это он! Это мой поэт! Он сильнее всех!

Она бросила ему все мясо из корзины и, задыхаясь, сказала:

– Я немного задыхаюсь. И ты, мой милый, тоже, ты совершенно бледный. Пойдем немного подышать воздухом в Сад Мучений.

Легкие капли пота сверкали на ее лбу. Она вытерла их и, повернувшись к поэту, сказала, сопровождая свои слова легким жестом освобожденной от перчатки руки:

– Я довольна, что ты сегодня был сильнее всех! Ешь! Ешь! Я еще проведаю тебя. Прощай.

Она отпустила боя, который теперь был ненужен. Мы пошли посередине коридора торопливым шагом, несмотря на массу народа, избегая глядеть направо и налево.

Колокол все продолжал звонить. Но его колебания все ослабевали, ослабевали, были теперь похожи только на дыхание морского бриза, на легкий стон ребенка, заглушенный занавесью.

– К чему этот колокол? Откуда несется этот колокол? – спрашивал я.

– Как? Ты не знаешь? Но это колокол Сада Мучений! Представь себе: какого-нибудь осужденного связывают и помещают его под колокол. И звонят изо всей силы до тех пор, пока вибрации колокола не убьют его!.. И когда приходит смерть, звонят тихо, тихо, чтобы она не слишком быстро наступала! Как сейчас. Слышишь?

Я хотел говорить, но Клара закрыла мне рот развернутым веером.

– Нет, молчи! Ничего не говори! И слушай, мой милый!. И думай об ужасной смерти, какой должна быть смерть под колоколом, от вибраций воздуха. И иди за мной. И не говори больше ничего, не говори больше ничего…

Когда мы вышли из коридора, колокол казался только пением насекомого, едва различимым жужжанием крыльев в отдалении.