Митрофан Лодыженский - Невидимые волны

Эти речи Майданова на старика Сухорукова совершенно не подействовали. Кончилось тем, что он попросту приказал ракеевскому приказчику убираться вон из Отрадного.

Не привыкший к препятствиям в своих делах, взвинченный всеми этими разговорами, Алексей Петрович решил прибегнуть к новому пришедшему ему в голову средству разрешить заварившуюся кашу по поводу ухода любовницы его сына из Отрадного. У него блеснула мысль обратиться с этим делом к только что назначенному на пост чернолуцкого губернатора приятелю своему Аркадию Дурнакину, с которым он недавно кутил в Петербурге по случаю его высокого назначения. «Напишу-ка я ему обо всем этом письмо, – мелькнуло в голове Алексея Петровича. – В письме изложу ему о побеге моей крепостной девушки к хлыстам в чернолуцкие леса. Напишу ему о том, что узнал Маскаев о Ракееве и его скитах. Сообщу также, что полиция Ракеевым подкуплена и его защищает. Пускай мой друг Дурнакин на этих хлыстах перед Петербургом отличится. Ведь новая метла так хорошо сначала метет!.. И задаст же Аркаша Дурнакин этим хлыстам перцу… И девицу Аниськину мы оттуда выцарапаем!..»

В этот день вечером старик Сухоруков сидел в своем кабинете за сочинением письма чернолуцкому губернатору. Письмо было написано. Старик Сухоруков, перечитав его, остался доволен. Он нашел его убедительным.

На другой день письмо было отправлено заказной почтой из уездного города в г. Чернолуцк, отстоящий от Отрадного в 300 верстах.

Болезнь, постигшая молодого Сухорукова, оторвавшая его от легкомысленной жизни, заставившая оглянуться на себя, повлияла на Василия Алексеевича и в его вкусах относительно всего его окружающего. Так, в последнее время ему стала претить та рабская угодливость и подобострастная тренировка, которая сказывалась в каждом движении крепостных людей, ему служивших, в каждом их взгляде. Ему стало, наоборот, нравиться, что камердинер его Захар представлял в этом отношении исключение. Василий Алексеевич легко переносил, когда Захар позволял себе ворчать на него. Молодой Сухоруков теперь полюбил разговаривать и спорить с Захаром. На него начали даже влиять ворчливые возражения и нотации старого слуги.

Однажды между Захаром и Василием Алексеевичем произошел такой разговор.

Подав барину утренний чай и поглядев с участием на него, Захар остановился в дверях и сказал:

– Бога вы, сударь, совсем забыли. Вот Он вас и наказал болезнью…

Василий Алексеевич с удивлением посмотрел на Захара, начавшего такую поучительную речь.

– Бога вы, барин, забыли, – продолжал Захар. – Кабы матушка ваша была жива, разве вы такие были бы! В церкви вы никогда не бываете, а она тут рядом, близехонько… Завтра вот Покров – праздник… Служба будет хорошая… Мы бы вас в церковь доставили, посидели бы там перед иконами, Богу бы помолились. А то ведь никогда вы не молитесь, никогда не говеете. Небось, забыли, что есть исповедь и святое причастие…

Слова эти задели за живое Василия Алексеевича. Они заставили его вступить в спор с Захаром и высказаться.

– Не верю я, Захар, этому вашему говению, о котором ты говоришь, оттого и не говею, – отвечал он. – Не признаю я попа Семена, великого лихоимца, оттого к нему и не обращаюсь. Что он мне за исповедник? Ты, Захар, многого не понимаешь… Не понимаешь, что есть настоящая религия. Ты вот затвердил, как сорока, чему тебя учили, затвердил свою веру без всякого понятия. А я вижу многое, чего ты не видишь, и твои, милый мой, законы мне не годятся.

– Ишь ты, не годятся! – заворчал старый слуга. – А отчего не годятся? Да не годятся вам эти законы, сударь, потому что вы, сударь, гордец! Вот кто вы есть!.. И какие ваши резоны, – заспорил он, очень недовольный. – Начали вы отца Семена корить… Он, мол, лихоимец. А отцу Семену пить-есть надо. Отец Семен с мужиков по необходимости требует. Вот, заместо того, чтобы отца Семена судить, вы бы на себя, сударь, больше смотрели… Мужицкое-то все вам с батюшкой вашим идет. Батюшка же ваш, Алексей-то Петрович, отцу Семену что дает? Шесть четвертей ржи да шесть четвертей овса, и вся его дача. А у отца Семена шесть человек детей, их тоже учить надо… Батюшка ваш вон заместо церкви тиятры заводит. Музыканта выписал на манер француза… Сколько деньжищ ему платит! Черта, прости Господи, тешить приехал этот музыкант, срам с девками для барина разводить…

– Ты отца моего этим не кори, – сказал Василий Алексеевич, – где люди, там и слабости человеческие.

– Вот то-то, слабости, – проговорил Захар, – а это разве хорошо!

– Везде, Захарушка, эти слабости, – начал возражать Василий Алексеевич. – И в скитах твоих сраму порядочно. Спроси-ка Никитку. Он только что из чернолуцких лесов приехал. Он тебе порасскажет, какие там слабости…

– Слабости!.. – опять заворчал Захар, качая головой. – Все-то вы, сударь, путаете. Ведь те скиты, где был Никитка, разве настоящие? Ведь это темные скиты. Вы, сударь, настоящих-то и не видывали. Да вы и монастырей наших православных совсем не знаете.

– Слышал я про них, Захарушка, много слышал. Слышал про твои эти монастыри. Все это то же самое. Во всех этих скитах – и православных, и сектантских – одно и то же: тунеядство и разврат. Люди, милый мой, везде одни…

– Плохо вы слушали, сударь, – не унимался Захар, – и плохие у вас приятели, которые вам это говорили. Вам вместо того, чтобы по слухам, лучше самим бы монастыри-то посмотреть. И увидали бы вы там людей настоящих. Вот, к примеру сказать, был старец Серафим в Сарове, лет уж пять, как он помер, верст четыреста отсюда. Вот, кабы его увидали, не то бы заговорили…

– Это что же, вроде христа Ракеева? – спросил насмешливо Сухоруков.

– Ох! Не шутите так, барин… Дурные эти ваши шутки! – сказал, возмутившись, старый Захар. – Горько смотреть на вас, а разговаривать с вами еще горчее… – Он махнул рукой. – Господи, спаси нас и помилуй!..

Захар, по-видимому, совсем огорчился. С большим ворчанием он вышел из комнаты, не желая слушать, что дальше будет говорить Василий Алексеевич.

Захар был сильно взволнован. Идя к себе, он столкнулся со старым барином, который шел навестить сына. Захар до того был увлечен своим недовольством на Василия Алексеевича, что не посторонился перед стариком Сухоруковым и не поклонился ему низко, как это полагалось по этикету. Он быстрыми шагами прошел мимо Алексея Петровича в свою каморку, которая была рядом с передней, и захлопнул за собой дверь.

– Камердинер-то твой, кажется, из повиновения выходит, сказал старик Сухоруков с улыбкой, здороваясь с сыном.

– Ворчит, по своему обыкновению, – отвечал Василий Алексеевич. – Он мне сейчас говорил про одного старца… Жалеет, что я этого старца не знал.