Дафна Дюморье - Синие линзы и другие рассказы (сборник)
Оба представили себе это и, давясь смехом, закрыли руками лица. Они сгибались пополам от хохота. Роджер катался по полу ванной. Дебора, первая оправившись, подумала – отчего это смех так близок к боли, почему лицо Роджера, сморщившееся сейчас в веселье, искажено той же гримасой, когда у него разрывается сердце.
– Скорей, – сказала она, – давай вытрем пол.
Они стали вытирать линолеум полотенцами, и работа отрезвила обоих.
Вернувшись к себе в спальни, они оставили дверь между ними открытой и стали смотреть, как медленно угасает дневной свет. Но воздух оставался по-дневному теплым. Их дедушка и люди, которые определяли, какой будет погода, оказались правы: наступала полоса сильной жары. Деборе, склонившейся из открытого окна, казалось, что она видит в небе подтверждение этому – тусклую дымку там, где прежде было солнце; деревья за лугом, освещенные по-дневному, когда они ужинали в столовой, теперь превратились в ночных птиц с распростертыми крыльями. Сад знал об этой обещанной полосе зноя и ликовал: отсутствие дождя пока еще не имело значения, потому что теплый воздух был ловушкой, навевавшей на него дрему и довольство.
Из столовой слышалось приглушенное журчание голосов бабушки с дедушкой. Что они там обсуждают? – гадала Дебора. Издают ли они эти звуки, чтобы успокоить детей, или их слова – часть их нереального мира? Наконец голоса смолкли, затем послышался скрежет отодвигаемых стульев, и речь зазвучала в другой части дома, в гостиной, и слабо запахло дедушкиными сигаретами.
Дебора тихонько окликнула брата, но он не отвечал. Она прошла в его комнату – Роджер спал. Он, должно быть, заснул внезапно, посреди разговора. Она почувствовала облегчение. Теперь можно снова побыть одной и перестать делать вид, что с интересом поддерживаешь беседу. Повсюду был сумрак, в небе сгущалась темнота. «Когда они лягут спать, – думала Дебора, – я буду по-настоящему одна». Она знала, чтó собирается делать, и ждала, стоя у открытого окна; небо сделалось глубже, освободилось от скрывавшей его завесы, туман рассеялся, и засияли звезды. И там, где не было ничего, возникла жизнь, пыльная и яркая, и от ждущей земли отделился аромат знания. Из пор поднялась роса. Лужайка побелела.
Заплатка, старый пес, который спал на клетчатом коврике у изножья дедушкиной кровати, вышел на террасу и хрипло залаял. Дебора, наклонившись из окна, кинула в него веточку плюща. Он стряхнул ее со спины, потом медленно проковылял к цветочному ящику и поднял лапу. Это был его ночной ритуал. Он пролаял еще раз, слепо уставившись на враждебные деревья, и вернулся в гостиную. Вскоре после этого кто-то пришел закрыть окна – бабушка, догадалась Дебора по легкости прикосновения. «Они закрываются от всего самого лучшего, – сказала девочка про себя, – от всего важного и всего главного». Вон, Заплатка – пес, а все равно ничего не понимает. Ему надо жить в будке, сторожить дом, а вместо этого он растолстел и разленился и предпочитает дедушкину рыхлую кровать. Он позабыл все секреты. И они, старые люди, тоже.
Дебора слышала, как старики поднимаются наверх. Первой – бабушка, более подвижная, а следом дедушка, более медлительный, время от времени обращая словечко-другое к Заплатке, пока песик, пыхтя, одолевает ступеньки. Слышались щелчки выключателей и закрываемых дверей. Потом наступила тишина. Какой он далекий, этот мир старых людей, раздевающихся за закрытыми шторами. Образ жизни, который не менялся столько лет. Они никогда не узнают, что происходит снаружи.
– Имеющий уши да слышит, – произнесла Дебора и подумала об этой черствости Иисуса, объяснить которую не может ни один священник. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Все люди на свете, что раздеваются сейчас ко сну или спят, – не только в деревне, но в городах и столицах, – все они запираются от истины. Они хоронят своих мертвецов. Они тратят впустую тишину.
Часы на конюшне пробили одиннадцать. Дебора натянула одежду. Не дневное ситцевое платье, а свои старые, не любимые бабушкой джинсы, закатанные выше колен. И фуфайку. Тапки были дырявые, но это неважно. Ей хватило хитрости спуститься по черной лестнице. Пойди она по парадной, мимо комнат бабушки и дедушки, Заплатка стал бы лаять. Черная лестница вела мимо комнаты Агнес, откуда пахло яблоками, хотя она никогда не ела фруктов. Проходя мимо, Дебора слышала, как она храпит. Агнес и в Судный день не проснулась бы. Эта мысль заставила Дебору усомниться и в этой библейской истории. Потому что к тому времени может накопиться много миллионов тех, кому нравятся их могилы, – дедушка, к примеру, который любит свой заведенный порядок и был бы раздражен внезапным ревом труб.
Дебора на цыпочках прокралась мимо кладовки и «гостиной для прислуги» (это была всего лишь крохотная комнатка для Агнес, но за долгий срок существования она удостоилась особого имени) и, подняв крюк и откинув задвижку, отворила тяжелую дверь черного хода. Она шагнула за дверь, на гравий, и кружным путем обошла фасад дома так, чтобы не ступать на террасу, обращенную к лужайкам и саду.
Теплая ночь приняла Дебору, и через мгновение девочка сделалась ее частью. Она шла по траве, и тапки мгновенно промокли. Она вскинула руки к небу. Сила заполняла ее до кончиков пальцев. Возбуждение передавалось от ждущих ее деревьев, и от сада, и от выгона; сила и яркость их тайной жизни сообщились ей и заставили пуститься бегом. Это нисколько не походило на волнение, с каким обыкновенно предвкушаешь подарки ко дню рождения или в рождественском чулке. Это скорее было похоже на магнитное притяжение – дедушка раз показал ей, как оно действует, как маленькие иголочки вспрыгивают к концам магнита, – и сейчас ночь и небо над ее головой были гигантским магнитом. А то, что ждало внизу, было иголочками, которые так и тянуло вверх.
Дебора пошла к летнему домику: он не спал, как дом, обращенный к террасе, а был готов понять, сделаться сообщником. Даже пыльные окна его отражали свет, и паутинки мерцали. Она откопала старый надувной матрас и изъеденный молью автомобильный коврик, выброшенный бабушкой два лета тому назад, и, перекинув их через плечо, отправилась в путь к пруду. Тропа выглядела призрачно, и по нарастающему внутри напряжению Дебора поняла, что ей предстоит трудное испытание. Она еще не до конца избавилась от телесного страха перед тенями. Шелохнись что-нибудь – и она бы подскочила в непритворном ужасе. И все же она должна проявить неповиновение. Леса ожидают этого. Как старые мудрые ламы, они ждут от нее отваги.
Она ощущала их одобрение, пока шла своим нелегким путем сквозь строй высоких деревьев. Один лишь знак, что она в панике повернет назад, – и они бы надвинулись на нее удушающей массой, давящим протестом. Ветви превратились бы в руки, узловатые и корявые, готовые сомкнуться на горле, а листва на деревьях повыше свернулась бы и сложилась, как внезапно закрытые гигантские зонты. Поросль пониже, повинуясь приказанию, превратилась бы в терновник с миллионом колючек, где притаились бы, рыча и сверкая глазами, звери из неведомого мира. Явить страх означало явить непонимание. Леса не знают жалости.
Дебора шла по тропе к пруду, левой рукой придерживая матрас и коврик на плече, подняв правую в приветствии. Это был знак уважения. Она остановилась у пруда и опустила на землю свою ношу. Матрас будет ее постелью, коврик – покрывалом. Она разулась – тоже в знак уважения – и легла на матрас. Потом, накрывшись ковриком до подбородка, вытянулась на спине, глядя в небо. Теперь, когда испытание тропой окончилось, страх исчез. Леса приняли ее, и пруд был последним местом отдыха, входом, ключом.
«Я не буду спать, – думала Дебора, – я просто буду лежать здесь без сна всю ночь и ждать утра, но это будет вроде вступления в жизнь, как будто конфирмация».
Звезды высыпали гуще, чем прежде. В небе не осталось места без точечки света, и каждая звезда была солнцем. Некоторые звезды, думала она, только что родились, они раскалены добела, а другие – мудрые, они холоднее, ближе к завершению. Закон охватывает их всех, отмечает мятежные тропы, но как они летят и как падают, зависит от них самих. Такой мир, такая тишина, такой внезапный покой, все возбуждение улеглось. Деревья более не грозят, а оберегают, и пруд – это первобытный водоем, первый, последний.
Теперь Дебора стояла перед калиткой, у самой границы, и там была женщина, которая, протягивая руку, требовала билеты.
– Проходи, – сказала она, когда Дебора поравнялась с ней, – мы видели, как ты подходишь.
Калитка превратилась в турникет. Дебора толкнула его и, не встретив сопротивления, прошла.
– Что это? – спросила она. – Я и вправду наконец здесь? Это – дно пруда?
– Могло быть и так, – улыбнулась женщина. – Способов много. Просто случилось, что ты выбрала этот.
Другие люди напирали сзади, стремясь пройти. У них не было лиц. Они были лишь тени. Дебора посторонилась, чтобы пропустить их, и тут они пропали: оказалось, это призраки.
