Александр Анин - Миллион миллионов, или За колёсиком

— Ван! Ту! Фри! Фо!

Никто не старается играть слишком правильно; в 65-ом юные «роллинги» ещё не очень хорошо владели музыкальными инструментами. Поэтому Мхов, небрежно дёргая струны бас-гитары, трясясь, словно подключённый к электричеству, отвязанным, разболтанным баритоном запевает:

I can’t get no satisfactionI can’t get no satisfaction’Cause I try, and I try, and I try, and I tryI can’t get no, I can’t get no

прав, тысячу раз прав Джаггер, какое уж тут, на фиг, удовлетворение, когда ежедневно, ежечасно одни и те же ополоумевшие идиоты заряжают тебя через эфирные волны всякой бесполезной чепухой

I can’t get no, oh no no noHey hey hey, that’s what I say

ну, кого, спрашивается, по большому счёту, чешет белизна твоей рубашки, если даже тот козёл, что рекламирует по ящику моющее средство, не курит тех же сигарет, что и ты

I can’t get no, oh no no noHey hey hey, that’s what I say

и когда ты пытаешься подцепить очередную ссаную тёлку (хоть в Нью-Йорке, хоть в Москве, хоть в Йокогаме), а она динамит тебя, ссылаясь на то, что её дорожка заведёт её не туда, ну какое тут, к чертям собачьим, может быть удовлетворение

I can’t get no, I can’t get noI can’t get no satisfactionNo satisfaction, no satisfaction, no satisfaction

Бум-м-м! Заключительный аккорд распадается на отдельные звуки и расползается умирать по углам. Перестав трястись, Мхов переводит дыхание, утирает пот со лба.

— Ещё? — улыбаясь, спрашивает Марат.

— Не, Маратик, время, — Мхов снимает гитару, укладывает её обратно в футляр.

— Спасибо, — говорит он всем сразу и в сопровождении Марата уходит, оставив на столе тысячу долларов с мелочью, всё, что было в карманах.

В машине водитель соединяет его со Срамным, тот уже звонил, пока Мхов музицировал в подвале. От генерала он узнаёт, что сегодня днём максимум выиграл некто Крапивин. Этого на выходе из казино встречали человек сто с цветами и шампанским. После чего все с гиканьем расселись в два десятка шикозных иномарок, протащились по Москве и приехали в Шереметьево-2. Там весёлая компания попила шампанского, с шутками и прибаутками погрузилась в чартер и улетела в Токио.

На Мхова нападает странная меланхолия. Всю дорогу до Комсомольского проспекта он опустошённо-потерянно улыбается, не слыша и не видя ничего вокруг. Каждое мгновенье настоящего кажется ему физически не существующей точкой перетекания будущего (которое физически неизвестно) в прошлое (которого физически нет). Эта мысль, придя ему в голову, настолько его занимает, что, уже оказавшись в подъезде перед дверью в квартиру № 101, он ещё с минуту не может сообразить, где он и что ему здесь надо.

Дверь перед Мховым открывается, несмотря на то, что он в неё не звонил. Словно хозяин поджидает его с той стороны, видит в глазок и, не дожидаясь звонка, отпирает. Это притом, что никакого глазка в скромной двери, обитой дешёвым дерматином, не наблюдается.

На пороге стоит пожилой человек лет, наверное, 70-ти, одетый в домашние шлёпанцы, просторные спортивные штаны с двумя продольными полосами и плотную фуфайку, на которой красуется логотип известной американской бейсбольной команды «Yankees». Человек этот среднего роста, средней упитанности, с неприметным лицом и маленькими невыразительными глазками. Лишь обритая наголо голова и излишне оттопыренные хрящеватые уши несколько разнообразят его облик. Ещё он как-то странно, всем телом, дёргается вправо, словно борется с некой силой, не видной за полуоткрытой дверью.

— Добрый день, я Мхов, Кирилл, — неуверенно представляется Мхов.

Хозяин, не переставая дёргаться, смотрит куда-то мимо, мелко кивает головой.

— Вы Бруно Брунович? Я от Срамного, Петра Арсеньича, — продолжает объяснять Мхов.

— Да знаю я, знаю. Амба, — вдруг глухо, как в бочку произносит человек на пороге.

— Что? — ошарашенный Мхов пятится в сторону лифта.

— Амба, ну тихо, не балуй, — успокаивающе, с лёгким прибалтийским акцентом, говорит хозяин и, освобождая проход, делает приглашающий жест. — Да вы проходите. Не бойтесь. Не тронет.

Мхов с опаской пробирается в прихожую мимо хозяина; тот правой рукой притягивает к себе за ошейник огромную, чёрную, как антрацит, немецкую овчарку.

— Туда, туда, — хозяин приглашает следовать дальше.

Пройдя, Мхов оказывается в небольшой комнате, аккуратно обставленной хорошо сохранившейся мебелью советского образца. Вот только телевизор и видеомагнитофон из нового времени — оба «Панасоники», встроенные в добротную металлическую стойку. Там же, за стеклом, десятка полтора-два кассет: Джармуш, Линч, Тарантино, Фассбиндер, Хичкок, Китано, несколько выпусков «Тома и Джерри». Из книг — битком набитый небольшой стеллаж, половина на половину мировая классика и разномастные детективы. Большая фотография на стене — Лубянская площадь, ещё с памятником Дзержинскому посредине. Дверь, наверное, в спальню, завешена плотной шторой.

— Амба, место, лежать, — хозяин показывает успокоившейся овчарке в сторону кухни. Собака послушно отправляется туда, разваливается посредине, занимая собой всё пространство между столом из ДСП и газовой плитой.

Хозяин тем временем усаживает Мхова на диван, сам опускается на стул рядом.

— Чай, кофе? — предлагает он.

— Нет, нет, спасибо, — отказывается Мхов.

Он ощутимо разочарован, не так представлял он себе магов и их быт. С другой стороны, не таков Срамной, чтобы подсовывать ему всякую туфту.

— Тогда скажите мне, что вас интересует, — просит Бруно Брунович, (его труднопроизносимая фамилия вылетела у Мхова из головы).

Мхов заранее подготовил ответ на подобный вопрос. Он достаёт из кармана паспорт Позарезского, протягивает собеседнику:

— Я хочу знать об этом человеке всё, что только можно.

Хозяин принимает от Мхова паспорт, внимательно пролистывает, задумчиво вглядывается в фото. Вдруг он как будто цепенеет, его пальцы начинают мелко дрожать, глаза затуманиваются.

— Вот же как, но кто… откуда… — бормочет старик, в его глазах недоумение и, похоже страх.

— Что? — наклоняется к нему Мхов.

Бруно Брунович шарит в кармане штанов, достаёт большой носовой платок, утирает лицо, шумно высмаркивается. Он закрывает паспорт, но не возвращает Мхову, а цепко держит в руке. Потом встаёт, подходит к серванту, достаёт из шкафчика кусочек сахара и тёмный пузырёк с какой-то жидкостью. Открывает пузырёк, капает жидкость на сахар. По комнате распространяется резкий запах корвалола. Хозяин кладёт сахар на язык, садится на диван рядом с Мховым, которого этот спектакль начинает уже раздражать.