Джонатан Кэрролл - Сон в пламени

– Чудесное помещение.

– Нравится? Ее проектировал Гарри Радклифф. Знаете Гарри?

– Архитектора? Еще бы.

Я не сильно разбирался в архитектуре, но Радклифф был так знаменит, что было трудно его не знать. Кроме того, он являлся одним из героев Марис, и у нее по всей квартире висели фотографии его зданий.

– Ну а Гарри одно время занимался у меня. Забавный, забавный человек. После окончания я попросил его спроектировать мне кухню вместо оплаты наличными. Но знаете, ничего слишком дорогого. Что-нибудь для старика, который любит прямые линии и чистые углы. – Он посмотрел на меня через плечо и подмигнул. – Я расскажу вам кое-что интересное. Гарри один из самых модных архитекторов в мире, верно? Но вы не представляете, что за медведь наступил ему на ухо! Единственное, чему ему следовало научиться, это слышать музыку. Поэтому я научил его играть на аккордеоне. Теперь у него их, кажется, три. Но даже после того, как он научился, вам бы вряд ли понравилось оказаться в одной комнате с ним и его инструментом, когда он играет. Великий архитектор – а никудышный музыкант. – Венаск улыбнулся и протянул мне бутерброд с копченой говядиной. – Ну, где же у меня горчица?

Я положил ее вот сюда, на стойку. Кумпол, принеси-ка мне горчицу, а?

Бультерьер направился прямо к холодильнику и каким-то образом, мотнув головой (или носом), открыл его, потом встал на задние лапы и, засунув морду глубоко в холодильник, вытащил что-то зубами. Желтый тюбик с горчицей. Спрыгнув вниз, он захлопнул головой дверцу и принес тюбик хозяину.

Венаск воспринял это как должное:

– Спасибо, Кум.

– Вам бы хотелось разузнать что-нибудь о моей истории, да? Что ж, это только справедливо. А вы расскажете мне свою.

Мы сидели в маленьком заднем дворике, попивая чай. Наступила январская ночь, а с ней и пробирающий до костей холод. Чай был горячий и вкусный. Рядом спали Конни и Кумпол на именных подушках. Свинье, похоже, было неудобно: она все время вскакивала, хрюкала, будто что-то упиралось ей в зад, и пыталась устроиться как надо.

– Я вам кое-что скажу, Уокер. Честность с возрастом убывает. Мы врем все лучше и потому все больше. Особенно о себе. Но вы хотите узнать обо мне; что ж, хорошо. – Он почесал голову, а потом потер макушку двумя руками. – Я родом с юга Франции. Мои родители были бродячими циркачами из Германии. Как-то раз они проезжали в тех краях, направляясь на встречу с кем-то в Монте-Карло. И там им так понравилось, что они тут же решили распроститься с прежней жизнью и остались там. В их цирке были животные – это одно из моих самых ранних воспоминаний: у нас дома жили забавные звери. Родители продали пару лошадей и цирковой фургон, в котором жили, и купили ферму в дикой глуши. Вы знаете Францию? Милях в пятнадцати от Карпантры, в полутора часах езды от Авиньона. Местечко не отличалось ничем особенным, но им понравилось, и поначалу они работали как сумасшедшие, чтобы наладить жизнь на ферме. Потом Бог послал нам небольшой подарок: моя мать интересовалась парфюмерией и приготовила особую смесь, рецепт которой знала только она одна. Это и доход от фермы обеспечили им достаток. Небольшой, но позволявший жить в комфорте, и они были счастливы. Потом родилась моя сестра Илонка, а еще через год я… Мы выросли среди запаха духов и забавных животных во французской глубинке. Это был рай, Уокер. Когда мне было семь, мой отец научил меня ходить по канату. Он натянул поводья между двумя оливами прямо перед входом в дом. Летом мы собирали в полях лаванду для матери. Вы когда-нибудь видели, как в поле колышется на ветру лаванда? С родителями мы говорили по-немецки, с друзьями – по-французски. Устав от одного языка, мы переходили на другой, и в нашем распоряжении оказывался целый новый мир слов. – Венаск замолчал и босой ногой почесал собаку. Кумпол сонно взглянул на него и лизнул в ногу. Один раз. – Знаете, что мне вспоминается? Наполненные солнцем стаканы. Мы устраивали семейные пикники и в каждом стакане видели солнце.

С концом этого предложения начались мои уроки. Я зажмурился, представляя его семью и пикники. В то самое мгновение, как я закрыл глаза, я почувствовал в воздухе совершенно иной запах. Калифорнийская ночь пахнет сыростью и созреванием; свежескошенной травой и росой, и ночными цветами где-то рядом. А этот новый запах был сухим и солнечным, разогретые цветы и земля наполняли своим ароматом разгар дня, августовского дня. На юге Франции 1920 года.

Когда я открыл глаза, то первое, что увидел, был мальчик верхом на зебре, едущий без седла по лавандовому полю. Черное и белое, лаванда, все в движении. На мальчике были белые шорты, но ни рубашки, ни обуви. И у мальчика, и у животного было одинаково серьезное, задумчивое выражение лица.

– Хотите вина?

Женщина с распущенными русыми волосами и дерзкими зелеными глазами опустилась на колени рядом со мной, держа стакан вина. Я понял, что сижу, как под крышей, в колышущейся тени какого-то дерева (каштана?) с огромными желтыми листьями.

– Мальчик знает, что вы следите за ним, Уокер, и потому изображает примерного кадета. Не будь вас здесь, он бы понесся, как дьявол из преисподней. Вот, возьмите и выпейте.

Одной рукой она протянула мне стакан, а другой убрала с лица волосы. Я взял вино, по-прежнему следя за мальчиком, легким галопом скакавшим туда-сюда на зебре, и забыл поблагодарить.

– Это Венаск, верно? Когда был мальчиком?

– Он и есть мальчик! Вы что подумали? – В голосе матери слышался вызов.

Из-за дерева вышла девочка, держа что-то в сложенных ладонях. С улыбкой она протянула это нам – берите, если хотите. Она была очень похожа на мальчика.

– Мама, regarde![21]

– Что на этот раз, Илонка, опять ящерица? Положи ее. Покажи нам.

Не открывая рук, девочка опустилась на колени. Ей было восемь. «Илонка» по-венгерски означает «яблоня». Ее мужа звали… будут звать… Раймон. В двадцать один год ее застрелят нацисты. Откуда я знал все это?

Серо-зеленая ящерица оставалась в ее медленно раскрывавшихся руках. Прежде чем девочка успела что-то сделать, ящерица метнулась к дереву и взобралась наверх. Я смотрел, как счастливые глаза Илонки следят за ней.

В ящике комода она держала голубой цветок, притворяясь, что это ей подарил знакомый мальчик. В то самое утро она потрогала пальцем собственную какашку и, возбужденная чувством вины, попробовала на язык. Сегодня выдался особенно хороший день для раскаяния за такой нехороший поступок, хотя, кроме нас двоих, никто о нем не знал. Девочка посмотрела на меня и скрытно улыбнулась. Она знала, о чем я думаю.

Я хотел сказать что-то несущественное, когда услышал голос Венаска. Его взрослый голос пробился в мое сознание.