Александр Барченко - Доктор Чёрный

Толстяк инженер на секунду остолбенел. Потом разразился бранью и опрометью кинулся наверх из машины, еле успевши сдать вахту брюнету помощнику.

— Он с ума спятил! — обернулся толстяк на бегу. — Да у меня такой бешеной гонки подшипники не выдержат.

Он исчез на лестнице. Новый вахтенный лениво поплёлся к цилиндрам, и машинное отделение приняло свой обычный будничный вид. Так же спокойно мерцали прикрытые проволочной сеткой матовые груши электрических ламп, ровно и мягко отсчитывала бесконечные такты машина, и неслышно скользили по кафельному полу синие силуэты рабочих.

Здесь внизу, в желудке у парохода, не было слышно движения. Только шары центробежного регулятора, слившиеся теперь в широко распахнутое, мутное, сплошное кольцо, свидетельствовали о том, что стальное сердце «Фан-дер-Ховена» напрягает все свои силы.

На лестнице снова показалась толстая встревоженная фигурка. Старший не скрывал своего раздражения.

— Это чёрт знает что такое! — кипятился он. — Сам на мостике и четыре банкира-американца с ним. Пьяные лица… шампанским, ликёрами так и разит… Я ему доложил — и слышать не хочет. Всё, говорит, беру на свою ответственность. Чёрта ли нам в его ответственности, если нас к рыбам пустят! Всё-таки я заставил моё заявление в журнал занести.

— Депеш не было от соседей?

— Телеграфист спит сном праведным. Да его и винить нельзя: весь день напролёт из-за аппарата не поднимался с биржевыми депешами.

— Да! — покачал головой помощник. — С этой экономией…

Отчаянно рванул звонок машинного телеграфа.

— Есть «стоп»!.. Есть «назад»!.. Есть «полный ход»! — одно за другим рявкнул в телефон испуганный голос машиниста.

Толстяк старший одним прыжком, не выронив ни слова, очутился у регулятора. Он успел вцепиться в его рукоятку.

В ту же минуту чудовищный толчок потряс корпус парохода.

Не было, казалось, ничего, что бы могло устоять перед его сокрушающей силой, и странно было видеть минуту спустя, как по-прежнему ровно, отчётливо стали отсчитывать такт клапаны машины. Мигнули на секунду и снова спокойно стали мерцать электрические груши над блестящим кафельным полом.

Но как прежде не было слышно движения судна, так теперь при каждом повороте гребного винта судорожно вздрагивал корпус и чувствовалось отсюда, как взбивают воду за кормою винты в тщетной попытке сдвинуть пароход с места.

— Сидим! — горестно выпустил толстяк инженер, впившись в рукоятку рычага. — Сидим!.. Говорил я… Вы, там, по местам! Если какая каналья посмеет удрать, на месте положу!.. — Толстяк, зверски вращая глазами, вытащил из кармана маленький браунинг.

Но никто и не думал покидать своего места. Все понимали, что от организованности, от порядка в такие минуты зависит спасение. К тому же мало кого и тянуло отсюда, где так уютно, светло и спокойно, так непохоже на обстановку крушения, наверх, где, наверное, царит уже паника.

Снова затрещал телеграф.

— Сто-оп!..

Стальные локти машины оцепенели. Над потолком топали и шуршали ноги в жилых палубах. Что-то тащили. Испуганно вспыхивали боцманские свистки, и терялись в общем гаме слова команды.

Треснули сухие отрывистые выстрелы.

— Штука серьёзная… От лодок отгоняют. Узнайте, в чём дело. Я принял вахту! — обратился старший к помощнику.

Тот бросился к лестнице и на пороге столкнулся с красавцем Оскаром. На храбром донжуане лица, что называется, не было. Споткнувшись на последней ступеньке, красавец помощник с разгону попал прямо в объятия к своему недавнему врагу, Беляеву. Крепко вцепившись в его тужурку, лихой инженер несколько времени не был в состоянии вымолвить ни слова. Он лишь, как рыба, выброшенная приливом на сушу, молча глотал воздух, широко разевая рот, над которым топорщились роскошные усы.

— П-по-п-погибли! — со свистом вырвалось наконец из его горла. — Погибли… Крушение… Пробоина… тонем…

— Придите в себя! — окликнул его начальник, с презрением глядя на жалкую физиономию красавца. — Придите в себя. Расскажите толком, в чём дело… Что случилось?

— Налетели на лёд! — торопливо рассказывал очнувшийся Оскар. — Наскочили вплотную, ничего не было видно. Штурман предупреждал ещё до полуночи, мерял температуру. Капитан не обратил внимания… Теперь всё пропало! Ударились прямо форштевнем. Огромная пробоина. Через полчаса пойдём ко дну… Вахтенные сажают пассажиров на гребные суда… Хватит ли шлюпок? Говорят, хватит… да что толку? До берега не меньше ста миль. Чёрт дёрнул капитана, словно нарочно, уклониться с пути гаврских «индейцев»… Теперь мы, пожалуй, ближе к американской линии…

— Пластырь подвели?

— Какой, к чёрту, пластырь? Весь нос разворотило. И обшивку, и перегородки водонепроницаемые — всё к чёрту. Да чего ж вы сидите здесь? Ждёте, пока шапки не зальёт?

Старший инженер позвонил на командирский мостик.

— Что вам? — раздалось оттуда. — Да! Наскочили… Нет, по-видимому, никакой надежды, сажаем пассажиров на суда. Нет, больше не нужно. Поддержите динамо… Хорошо! Выводите, хватит.

Старший оторвался от телефона и обернулся к команде.

— Залить топки!.. — приказал он. — Пары оставить для динамо, насколько хватит. Осмотреть маслёнки. На помпы запасную передачу… Подвахтенные наверх!

Он в последний раз сам облазил все закоулки машины, облегчил котлы от давления, оставив только количество, необходимое для турбины, приводящей в движение электрическую динамо, и скомандовал очистить помещение машины.

— А вы сами?

— Не беспокойтесь, и я не засижусь. Это в романах хорошо на своём посту помереть, а у меня пятеро ребятишек. Неужели им сиротами остаться из-за того, что наш капитан пароход пропил? Нет уж, слуга покорный!.. Да мы и не нужны теперь. Маслёнки полны, передачи в порядке… Ну, господа, с Богом!

XXIV

Когда Беляев по опустевшим коридорам и лестницам выбрался на палубу, первое, что он увидел, было дуло револьвера, направленного с нижнего мостика вахтенным офицером на толпу, теснившуюся к борту в том месте, где матросы возились у талей, спуская на воду гребные суда.

— Ни с места!.. Буду стрелять! — охрипшим голосом надрывался помощник капитана, размахивая во все стороны огромным маузером. — Ни с места… Все будут посажены… Опрокинете лодки! Назад… Назад, чёрт вас возьми!

Пуля взвизгнула у самого уха Беляева, и он с ужасом видел, как одетый франтом тщательно выбритый, не старый ещё человек, по-видимому пассажир первого класса, сунулся ничком на палубу, и толпа затопала на нём, как на половике.

Со смешанным чувством страха и изумления наблюдал Беляев лица классных каютных пассажиров. Выбритые, вылощенные, вымытые душистым мылом, озарявшиеся в обычное время учтивыми улыбками или носившие печать значительной серьёзности, они перекошены были теперь гримасами животного страха, и чисто животная жажда жизни сверкала в их из орбит вылезавших глазах.