Кирилл Клерон - Вампиры в Москве

Но ничто не нарушает ночной тишины, кроме отдаленного волчьего воя. Однако, подходя к «камню» ближе, Матей удивляется странным хрипловатым звукам-всхлипываниям, идущим от него. Более того, он шевелится! Опустив пониже фонарь, чтобы отчетливее разглядеть столь необычный предмет, кучер не может сдержать возгласа удивления.

— Йон, выйдите пожалуйста!

— В чем дело?

— Господин, пожалуйста…

— Ты сам не можешь справится?

— Здесь, по-моему, лежит Глоби… Или Роби… Я всегда их путаю.

— Да, ты действительно что-то путаешь…

— Да нет, не путаю, птица окольцована так же, как наши грифы.

Йону ничего не остается, как удостоверится в этом самому. Действительно, окровавленную птицу зовут Глоби. В ее крыле, со слипшимися от крови и грязи перьями, виднеется рваное отверстие, словно от пули. Глаза, подернутые мутноватой белесой пленкой, кажется, узнают Йона и словно хотят что-то сказать, но сил уже нет — птица в последний раз криво дергается, издает жалобный крик и навеки затихает.

Йон приказывает Матею похоронить Глоби у обочины дороги и пока тот с трудом справляется с каменистой почвой, пытается ответить себе, что же занесло сюда птицу. Хочется найти какое-нибудь легкое и успокаивающее объяснение, но его нет. И вот уже эйфория от двух поистине чудесных обретений сегодняшнего дня уходит на задний план, уступая место дурным предчувствиям. Глоби ведь никогда не раньше покидал замка, имея и предостаточно пищи на внутреннем дворе, и верную подругу под боком. Уж не летел ли он предупредить Йона о чем то ужасном?! Нет, ерунда…

Но вот похороны закончены и карета медленно трогается в путь. Проехав еще совсем немного, лошади начинают воротить морды в разные стороны и обеспокоено вдыхать воздух расширенными ноздрями. Следом и Йон ощущает отчетливый запах гари, много-кратно усиливающий его беспокойство. Вот впереди и холм, с которого открывается обзорный вид на деревню и замок, но что это?! В столь поздний час вся Арефа светится яркими огнями, словно в каждой хижине жгут сразу несколько факелов. Маленькие фигурки людей активно снуют между домами, жестикулируют и что-то возбужденно кричат. Слышна музыка и песни. Что это еще за народные гуляния среди ночи? С ума они, что ли, посходили?!

— Матей, ну-ка притормози лошадей. Посмотри-ка вниз, ты чего-нибудь понимаешь? Может, сегодня какой-то праздник?

Матей удивлен ничуть не меньше своего хозяина. Он недоуменно пожимает плечами и растерянно произносит:

— Не понимаю. Ближайший будет где-то через десять дней, да и не похоже на праздник. Что они там, все с ума посходили?!

Йон останавливает пристальный взгляд в направлении замка, но луна как раз скрылась за тучами и очертания видны очень смутно. И, все-таки, что-то не так — ни одного огонька, словно все они перекочевали в деревню. А ветер, он именно оттуда доносит запах гари:

— Не нравится мне это, очень не нравится. Оставайтесь здесь, а я слетаю к Келеду, посмотрю, все ли в порядке.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

МОСКВА, 1990-1991

БИОЛОГ ГАНИН

Друзья мои, срочно необходима ваша помощь — давайте вместе подумаем, что же интересного можно рассказать о сегодняшнем дне человека, последнее значительное событие в жизни которого произошло более пяти лет? Впрочем, вопрос-то риторический — что тут расскажешь?! И, все-таки, надо постараться, ибо именно этот герой сыграл немаловажную роль в сей удивительной истории. Не самую важную, но все-таки.

Более пяти лет назад учителя биологии Ганина, не заслуженного, не народного, а просто самого обыкновенного, выгнали с работы в московской средней школе № 91. Его вина состояла в том, что, по единогласному мнению трудового коллектива и партийного актива школы, он опозорил почетное звание Советского учителя. Не так чтобы сознательно брал, гад ползучий, и позорил, а просто нервы сдали от хамских проделок одной юной белокурой бестии. Одной мерзавки.

(— какие еще нервы? таким несдержанным элементам нет места в стройных рядах воспитателей детей прекрасного будущего! пшел вон!)

Белокурую бестию звали Ирчиком, а закаленные учительские нервы неожиданно сдали, когда Ганин в третий раз попытался выяснить у наглой ученицы разницу между пестиком и тычинкой. Этот весьма достойный диалог заслуживает воспроизведения:

— ???

— Извините, начисто забыла про тычинку. А про пестик… тоже забыла.

— Да я ведь только минуту назад разжевал и пестик, и тычинку, и в рот по полочкам разложил!

— Да, наверное, я уже проглотила…

(— ах, тварь, издевается…):

— Проглотила — прекрасно! Так еще разок объясню лично тебе, может, нагляднее будет:

— Тычинка очень похожа на мужской член, который тебе наверняка знаком не понаслышке, а волосатый пестик находится у тебя в трусиках. Теперь понятно? Или еще разочек повторить?

Фраза об Ирчикином знакомстве с мужским половым органом в те распутные дни вполне могла сойти за комплимент в адрес сексуальной образованности. За весьма тонкий комплимент. Именно эта образованность, а незнание синусов и альдегидов, ценится среди сверстников-подростков гораздо выше прочих, именно эти опыты их наиболее привлекают. Однако, ушлый Ирчик столь разумные доводы проигнорировала, пошла на принцип и устроила настоящий крупномасштабный скандал с истерикой, выпученными глазами и симулированным сердечным припадком. Аж скорая приезжала откачивать!

В довершении всех бед, наглая ученица оказалась дальней родственницей Лакьюнова, и не какого-нибудь банального однофамильца, а того самого, который на самом наверху заседает. А это уже политика, а не хухры-мухры! Тут обычным выговором не отделаешься…

Ганин и не отделался. Отнюдь. Впрочем, уволенный не по собственному желанию, а гораздо хуже, он не жалел ни о скверной формулировке, ни о чем-либо другом, ибо эта подлая девка являлась самой настоящей Тварью. Да такой, которой еще никогда по земле не ползало. Именно Ирчик сочинил мерзкий бездарный стишок, вскоре размноженный на облупленных стенах женских туалетов всех четырех школьных этажей:

ГАНИН-ПОГАНИН УЧИТ НАСБИОЛОГИЧЕСКОЙ ДРЯНИ САМ ИДИОТ,КОЗЕЛ И ДУРАК ПЬЕТ НАШУ КРОВЬ,КАК ВУРДАЛАК

Ганин специально приходил в школу в выходные дни с ведерочком краски замазывать эти паскудные строчки. Однако, с началом учебной недели строчки неумолимо и фатально возобновлялись. Иногда даже в черной траурной рамочке и с совершенно неостроумной подписью:

Чарльз Дарвин. Из поэмы об уроде Ганине.

Бывало и так, что его академическую фамилию рифмовали не просто с Поганиным, а с Препоганиным, а дурака заменяли на слово схожее по звучанию, но более обидное, матерное. Эти лексические изменения, как учитель экспериментально заметил, происходили именно тогда, когда Ирчик получала очередной железный двояк.