Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1

Дамело потянулся и рухнул на кровать не раздеваясь. Тому, кто весь день на ногах, необходима именно такая кровать, широкая, с идеально подобранным матрасом. Многие бы сказали — траходром.

— Ты когда на кровати-то трахался? — озвучил мысли Дамело Амару.

Действительно. Семь минут приятных ощущений у себя между ног, полученных в неподходящем, но безлюдном месте — все, что знает Дамело о любви. Ему вполне достаточно этого знания. Он не желает строить иллюзии, а потом наблюдать их разрушение. Однажды весь мир вокруг станет как Диммило и попытается навязать индейцу кечуа новое знание, но пока он молод, глуп и счастлив…

Пальцы руки коснулись пола, дыхание вырвалось из груди с тяжелым, натужным рыком, будто в помещение проник дракон покрупней Амару. Дамело спал и видел сон.

С Трехголовым Дамело знаком с колыбели. Со своей колыбели, разумеется. Сперва с ним разговаривала лишь одна голова — младшая. Мальчик с раскосыми глазами, которые всюду видели драконов — под кроватью, в шкафу, на чердаке, где под теплыми трубами мягким слоем лежала пыль, перемешанная с голубиным гуано и сизыми перьями — так вот, только одного дракона в окружающем мире мальчик никогда не встречал. Потому что тот жил внутри. И было у него три головы: младшая, средняя и старшая. Пускай между ними были считанные минуты или даже секунды разницы — нельзя же рождаться по частям? — головы отличались друг от друга, словно три брата-не-близнеца. Младший приветственно загомонил, едва увидев маленького Дамело. Средний заговорил много позже, когда Дамело пошел в школу и узнал, что почитаемые уака — не легенда общин кечуа, а вполне материальные люди, к тому же довольно неприятные.

Дольше всех молчал Старший. Он молчал, когда Дамело выкурил свою первую сигарету. Молчал, когда Дамело выпил свою первую бутылку пива. Молчал, когда Дамело потерял девственность и когда забрал девственность. Все эти испытания мужественности белых, пройденные Дамело, не заставили Старшего разомкнуть уста. Наверное, ждет, что я отправлюсь на охоту, вооруженный самодельным копьем, и принесу ему шкуру оцелота, злился Дамело.

А однажды Дамело подрался — без всякой благородной цели вроде защиты невинной девы. Если кто и выступал в той драке в качестве девы, то сам Дамело. Конечно, это была не первая драка молодого индейца. Просто раньше ему всегда что-то мешало: то детская обида, то ярость, застилающая сознание багровым маревом — из-за них он не мог наносить и отражать удары, не мог сосредоточиться на драке, а сосредотачивался на чем-то совершенно неважном, ненужном, видел и чувствовал слишком много.

Как девчонка, честное слово.

В той самой драке не было ничего, кроме драки. Лишь кулаки (один — с намотанной на него цепью, один — с зажатым ножом-выкидухой), летящие навстречу, лишь тело, уходящее из-под удара, лишь он и тот, напротив. Никаких «почему», «за что», «я же прав» и «это несправедливо». Мальчик стал мужчиной, а мужчине стало по хрену, почему, за что и кто прав.

Потом Дамело пришел домой, проблевался кровью, уснул в ванне и не проснулся даже когда вода остыла — только тогда Старший соизволил явиться Дамело во сне и произнес:

— Дурак. Бежать надо было, а не подставляться. Ду-рак.

Тут Дамело понял: и вправду дурак. Кабы фронтальный выкидной нож — ни силы, ни умения не нужно, чтобы таким убивать — получил секундный доступ к твоему подреберью — что тогда? На долю секунды, на один удар обреченного сердца, на одно движение безжалостного пальца? Лежал бы ты сейчас, молодой, красивый, в луже собственной крови, чувствуя, как холодеют руки-ноги, и не понимая, за какие мелкие шиши отдал свою так и не начавшуюся жизнь. Как ни странно, мысль не вызвала страха. А вызвала ощущение собственной дури и твердое «Больше никогда!» — обет не мальчика, но мужа. Никогда больше Дамело не доказывал свою крутость в драке и не выходил безоружным против ножа, цепи и пьяной компании.

А Трехголовый разговаривал с ним уже всеми своими головами, отчего немного утратил свою таинственность, потому что никаких великих истин не изрекал, внутренним светом не сиял и вообще с годами стал близким, родным почти. Да и слова его были просты и знакомы, как будто Дамело вел беседу не с трехглавой чешуйчатой тварью, а с Диммило, другом детства, живым репьем, вцепившимся в Дамело, точно в собачий хвост. Разговаривал, зная: никуда им друг от друга не деться. И это слегка раздражало непостоянную душу плохого индейца.

— Хватит уже собой гордиться, — рычит Средний, зануда почище Димми. — Индеец ты, индеец, никто тебя за белого не принимает.

— Врё-о-о-ошь… — тянет Дамело. — Я мсье Дамело, кондитер-француз, о мон дьё, я говорю на лингва франка,[8] я самый натуральный франк, какой же я, к шуту, индеец?

— Только французской болезни не хватает,[9] — шипит Средний. Воображение у него, как у Хичкока или как у мамочки, а то и как у мамочки Хичкока: одни кошмары на уме.

И вдруг над средней головой встает. Будто радуга из карамели. Будто солнце из туч. Будто вся индейская гордость, которую не объяснишь ни Среднему, ни Димми, ни кому бы то ни было из белых. Встает старшая голова, перед которой Дамело по-прежнему чувствует себя даже не мальчишкой, а девчонкой. И это ужасно обидно.

— Не надоело словами сорить? — спрашивает Старший. И, кажется, в кои веки спрашивает он не у Дамело, а у Среднего, то есть почти у себя самого.

Старшая голова смотрит на Дамело и неожиданно подмигивает ему: складчатое веко опускается и поднимается, наполняя душу молодого кечуа сиянием ярче самого Инти.[10]

Индеец старательно скрывает свой восторг. Он взрослый мужчина. Ему надо приходить в восторг совсем от других вещей, а вовсе не оттого, что во сне ему подмигнула никогда нигде не существовавшая ящерица. Ведь Трехголовый — всего лишь плод воображения Дамело. И если Амару может сожрать поддон шоколадно-бисквитного лома, вскипятить ванну воды, испортить отношения с женщиной и начальством, подбрасывая на язык Дамело его же, Дамело, истинные мысли, то Трехголовый может насылать сны. Которые наверняка что-то значат, вот только у индейца не так много времени, чтобы ходить к белому шарлатану, притворяющемуся шаманом, рассказывать свои сны и ждать, пока шаман-шарлатан их разгадает.

— Пойдем, — говорит старшая голова. Идти здесь некуда, от входа в жилище Трехголового до скальной полки, с которой дракон бросается вниз, в синий от небес провал, два драконьих шага. Или двадцать человеческих. Значит, Трехголовый решил сбросить Дамело с обрыва. Или покатать на спине. Дамело не знает, какое из предположений невероятней.