Алексей Биргер - Стеклодув

Я сидел в углу, затаив дыхание. Инспекторшу бинтовали, и врач сказал, что надо ехать в больницу, потому что некоторые осколки вошли слишком глубоко. Обо мне все забыли, и только когда тетку уводили в приехавшую "скорую помощь", она, уже в дверях, обернулась и, указывая на отца забинтованной рукой, выдохнула:

– Это все он! Он... На нем ни одной царапины - а тоже под лампой сидел!

Вокруг нее захлопотали, заговорили - мол, успокойтесь, ничего страшного, кто-то за ее спиной выразительно покрутил пальцем у виска. Дежурная медсестра стала капать в стаканчик успокоительное, в воздухе запахло валерьянкой. Я сидел отключившись, будто в трансе, механически воспринимая все происходящее - так запечатлевает на пленку моменты кинокамера. У нее нет разума, чтобы осознать, что именно она снимает и сохраняет для людей: прекрасное поле, покрытое цветами, или пейзаж после битвы. Так и мое детское сознание не могло охватить всех смыслов происходящего, и поэтому меня охватила странная безучастность. Отец же сидел, жестко выпрямясь, боясь пошевелиться, будто и впрямь опасался, что от одного его движения случится что-нибудь еще, непредвиденное.

Инспекторшу увезли в больницу. А когда мы шли домой, один из приятелей окликнул отца:

– Слышь, Антоныч, похоже эта баба вас с сыном в колдуны записала, а?

Отец только отмахнулся.

– Я вот о чем думаю, - сказал он, когда мы уже подходили к дому. Действительно, разные комиссии могут придраться, что ты торчишь в цехах, и у нашего директора будут неприятности. Мы сделаем тебе в сарайчике маленькую стекольную мастерскую. Там и зимой будет нехолодно - при работе вона какой жар идет, а то и буржуйку поставим. Сиди там, сколько влезет, а в цеха я тебя буду брать раз в недельку или две. Да, и вот еще что. Насчет одного эта инспекторша права: здоровье надо поберечь. Раз в полгода будем проверять твои легкие. Если что-то не так, сразу сделаем перерыв в обучении... Хотя, он хмыкнул, - какое там "обучение"! Это ты меня скоро учить начнешь, хотя я и не из последних.

Отец имел в виду сарайчик, примыкавший к нашему дому. Вход в него был и со двора, и через кухню. Когда у отца был мотоцикл, этот сарайчик служил гаражом, но потом мотоцикл продали. Сарай этот был более или менее благоустроен, с окном. В нем стояли полки с аккуратно разложенными инструментами, шурупами и всякими запасными детальками, пол был не земляной, а выложенный кирпичом, был и рабочий стол вроде верстака, и даже лежак стоял - для короткого отдыха. Да и еще места оставалось немало. Отец и прикинул: если лежак убрать и кое-что переставить, получится просторная мастерская. Сделать там плавильную печь по всем правилам пожарной безопасности - и вперед...

Чем еще мне запомнился тот день? Он был похож на качели: так и летал от плохого к хорошему. В конце дня отец впервые на моей памяти напился. Он и прежде любил выпить рюмку-другую за ужином, но я никогда не видел, чтобы речь его становилась бессвязной, а глаза - стеклянными и бессмысленными. Это было страшно - мне показалось, что я вижу, как рушатся все опоры в моей жизни, как пропадает человек, который всегда и во всем был для меня самым сильным, самым смелым, самым добрым. Будто от него осталась одна оболочка, а то главное, внутри, что было моим отцом, разлетелось, осыпалось с легким стеклянным звоном, перестало существовать. Потом я не раз видел в фильмах ужасов, как из людских оболочек вырываются инопланетные монстры, поселившиеся в них - и всегда подобные сцены казались мне абсолютно достоверными: впервые подобный ужас, близкий к крушению мира, я пережил сам, в тот вечер.

Отец сидел, тяжело навалясь на стол, и говорил:

– Все нормально, сынок, но ты, это, держись! Если есть грех, то он мой, а не твой... - Его речь текла почти без интонаций и без знаков препинания. Мастерство выше всего... оно выше и дьявола и Бога... всех можно обмануть... любой договор с дьяволом и Богом можно нарушить если ты сделаешь что-то такое, чего до тебя никому не удавалось. - Потом эти монотонно проборматываемые фразы начали слипаться и выглядели уже приблизительно так: - люди изобрели бога и дьявола и золото чтобы оправдать тех кто не может стать мастером...

Наконец мама сумела оторвать отца от стола и увести спать.

Тогда я и не пытался задуматься над смыслом его слов. Я был напуган, а все остальное детскому сознанию было недоступно.

Но детство тем и хорошо, что страхи быстро развеиваются. Я лег спать, а когда проснулся утром, отец был уже на ногах и переоборудовал сарайчик под мою "мастерскую". Вчерашнее превращение отца в пустую оболочку стало казаться далеким и нереальным сном.

Наступил чудесный майский день, солнечный и ясный, и листва на деревьях смотрелась совсем молодой и глянцевой. На сирени уже завязывались соцветия, и пчелы, деловито пролетая мимо, задерживались около них, будто привлеченные обещаниями на будущее. Помидорная рассада на подоконниках совсем распрямилась, расправила листья во всю ширь, и мама завела разговор о том, что, если теплая погода устоится, ее надо будет высаживать в огород раньше, чем обычно. Отец за утро успел убрать из сарайчика весь "хлам", обил стены тонкими листами жести из своих запасов и стал разбирать штабель кирпичей в углу участка - они лежали сложенные аккуратным кубиком, про запас, просчитывая кладку будущей плавильной печи. Я помогал ему по мере сил. К полудню отец, как видно, подустал и, сказав, что неплохо бы сделать перерыв, ушел.

Перерыв затянулся на два дня. Через полчаса после ухода отца к нам заглянула соседка и радостно сообщила, что его видели возле бочки, из которой торгуют в разлив пивом. Только спустя много лет я понял, откуда взялось всеобщее оживление и волнение: отец никогда не запивал, тем более в дневное рабочее время, поэтому очень многие пивной бочки удивились, увидев его возле.

Я продолжал в меру своих детских сил наводить порядок в сарайчике. Отец вернулся уже к вечеру, никакой, и мама побыстрее уложила его спать.

С утра отец опять взялся за устройство моей мастерской обозначил место для фундамента под стеклоплавильную печь, замесил раствор. Лицо у него было помятым и небритым, и работал он молча, лишь изредка обращаясь ко мне. Хватило его опять-таки до полудня. На этот раз он направился не к пивной бочке, а в рюмочную.

Как я теперь понимаю, это были суббота и воскресенье, раз отец не должен был ходить на работу. Значит история с инспекторшей приключилась в пятницу. Кстати, как-то мне попалась таблица, называвшаяся "Столетний календарь". Из любопытства сверившись с ней, я обнаружил, что в тот год одна из майских пятниц приходилась на тринадцатое число. Была ли это та самая? Или следующая пятница, двадцатого числа? Мне кажется, что тринадцатого - в тот год, я уже упоминал, весна была необычно ранней и теплой. К двадцатому числу сирени, готовой зацвести, никто бы не удивлялся, а вот тринадцатого это и впрямь было необычно. К тому же все майские праздники уже прошли, это я точно помню, поэтому на пятницу шестого мая тот день никак не мог приходиться.