Густаво Беккер - Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века

Другой представитель «Поколения 1898 года» — Антонио Мачадо (1875–1939) — в своем «Доне Никто…» не только насмешлив, но и саркастичен. Это ощущается уже в самом названии: рядом с человеком-нулем — «Никто» — поставлено дворянское «дон».

Небольшое произведение Мачадо весьма необычно и интересно с литературной точки зрения. Прежде всего оно — мистификация (хотя и неспособная обмануть читателя). Автор пишет, «надев маску», — от имени придуманного им «апокрифического профессора» Хуана де Майрены. И этот, существующий лишь в мачадовском воображении, Майрена создает набросок пьесы о еще менее реальном доне Никто. В последней сценке возникает тема зеркал. «Литературные зеркала» зачастую уводят в бесконечность… Двойная (или даже тройная) не-реальность порождает новую реальность, существующую уже в воображении читателей. А читателей — бесчисленное множество, и каждый осмысливает прочитанное по-своему. Для себя он — соавтор уже написанного текста. Из наброска пьесы (то есть из произведения, принципиально незаконченного) он будет стараться сделать пьесу завершенную. Ну и так далее. В общем, с чистым сердцем можно сказать: в мачадовском наброске — будущий Борхес. Тот самый Хорхе Луис Борхес, который ныне признан одним из наиболее значительных прозаиков не только латиноамериканской, но и всей мировой литературы XX века.

В предисловии к сборнику рассказов испанских авторов я упомянул двух латиноамериканцев. Странного в данном случае ничего нет. Писатели Латинской Америки связаны с Испанией языком, на котором они говорят и пишут. Но я не упомянул главного латиноамериканского мага — колумбийца, Нобелевского лауреата Габриэля Гарсиа Маркеса. Спешу исправиться.

В одном из интервью, отвечая на вопрос, как он создавал роман «Сто лет одиночества», Гарсиа Маркес признался:

«Я сам не верил в то, что рассказывал. Я думаю, что писатель может рассказывать все что вздумается, но при условии, что он способен заставить людей поверить в это. А чтобы узнать, поверят тебе или нет, нужно прежде всего самому в это поверить… Я стал искать и искал до тех пор, пока не осознал, что самой правдоподобной будет манера, в которой моя бабушка рассказывала самые невероятные, самые фантастические вещи, рассказывала их совершенно естественным тоном»

Все, вероятно, так и было в действительности. К сказанному надо добавить вот что: бабушка Гарсиа Маркеса была родом из Галисии, из страны, где умеют рассказывать и слушать «самые невероятные, самые фантастические вещи».

Хочется надеяться, что истории, рассказанные на другом от России краю Европы и собранные в данной книге, окажутся интересными и для нынешнего русского читателя. И он поверит в чужие фантазии.

Или правильнее сказать: фактазии?

Виктор Андреев

Густаво Адольфо БЕККЕР

СИМФОНИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО

Есть поэзия пышная и звучная; поэзия — дитя раздумий и искусства, дитя, наряженное в изысканные и роскошные одеяния языка, она движется с величавой размеренностью, обращается к воображению, заполняет его своими видениями, направляет всю страсть фантазии по едва заметной, безымянной тропинке, очаровывая гармонией и красотой.

Есть и другая, естественная, краткая, сухая, она вырывается из глубин души, подобно электрической искре; она затрагивает чувства, исчезает, обнаженная, необработанная, зародившаяся и созревшая в лоне свободной формы, эта поэзия пробуждает, едва затронув, тысячи идей, до срока дремлющих в бескрайнем океане фантазии.

Первая хранит в себе значение преходящее, благоприобретенное: это и есть мировая поэзия.

Вторая — величина постоянная, неизменная; величина, которая привносит соразмерность фантазиям и воображению; эту вторую стоило бы называть поэзией поэтов.

Первая — мелодия, она рождается, крепнет, зачем умолкает и рассеивается.

Вторая — аккорд, слетающий со струн арфы, аккорд, что заставляет струны петь.

Когда замолкает первая, с мягкой, довольной усмешкой складываешь листок пополам.

Когда замолкает другая, склоняешь чело, переполненное думами, имени которым нет.

Первая — союз искусства и фантазии.

Вторая — удар молнии, рожденной схваткой вдохновения и страсти.

В затаенных уголках моего сознания, скрученные, сжатые в точку, обнаженные, дремлют бесформенные и нелепые порождения моей фантазии, дремлют в ожидании часа, когда искусство облачит их в слова так, чтобы они смогли предстать пред миром.

Плодовитая, словно любовное ложе плебея, она, моя муза, подобна тем родителям, что производят на свет отпрысков более многочисленных, чем в силах прокормить, она, моя муза, зачинает и разрешается от бремени в тайных, от всех сокрытых святилищах рассудка, в храме, переполненном созданиями без имени и числа; туда не достигают мои желания и устремления; всех лет, отпущенных мне судьбою, недостанет, дабы облечь их, эти порождения моей музы, в слова и придать им форму.

Они здесь, внутри, обнаженные и бесформенные, перемешаны и перепутаны в невообразимом беспорядке; я ощущаю их, чувствую, как они движутся, трепещут, чувствую, как они живут своей тайной, загадочной жизнью, словно мириады зародышей, эмбрионов, кишат в самом чреве земли и сотрясают его, созревая, бьются бессильно и не находят сил для выхода на поверхность, где они могли бы, слившись в поцелуе с солнечным светом, обратиться цветами и плодами.

Они идут со мной по жизни, судьбою им уготовано со мной и умереть, и не останется от них ничего, как не оставляет следа полночный сон, который поутру уже невозможно вспомнить. Иногда, прежде чем произойдет непоправимое, в них пробуждается воля к жизни, и тогда чудовищным усилием, лихорадочно, в полном безмолвии, в беспорядочной спешке и толкотне, отыскивают они выход к свету сквозь мрак, в котором живут. Увы! Мир идей и мир формы разделяет бездна, и только слово в силах преодолеть эту пропасть, но слово, робкое и сонливое, зачастую отказывается помогать идеям! Немые, мрачные, обессилевшие в бесполезной борьбе, вновь впадают они в свою извечную апатию, первозданный маразм, — так же бессмысленно опадают, устилая дорожки, желтые листья, сорванные бурей.

Именно этими восстаниями непокорных порождений воображения следует объяснить мое лихорадочное волнение, их истоки никакая наука найти не способна, но здесь таится причина моей восторженности, экзальтации, изнеможения. Так и бреду по жизни, успех, быть может, не всегда мне сопутствует, бреду, пробираясь средь нескончаемого сонма беззвучных бурь в душе. Так и живу, но все имеет свой предел, и этим бурям пора положить конец.