Стивен Кинг - Последняя ступенька

Но в этот самый миг мои ладони нащупали занозистую балку, и я перенес на нее свой вес. Я почувствовал на лбу неприятный холодный пот и прилипшие соломинки. Вся радость от игры улетучилась.

Я поскорей прошел по балке и прыгнул. Никакого удовольствия от приземления. Погружаюсь в стог, а перед глазами: что бы со мной было, упади я не в мягкие объятия сена, а на жесткие доски.

Когда я выбрался на середину амбара, Китти была уже на верхотуре.

— Эй, давай обратно! — закричал я. — Там опасно!

— Ничего, выдержит! — выкрикнула она в ответ со знанием дела. — Я ведь легче!

— Китти…

Закончить я не успел. Ибо в это самое мгновение лестница не выдержала.

Она сломалась с глухим треском — древесина совсем прогнила. Я ахнул, Китти вскрикнула. Она успела добраться до того места, где минутами раньше меня пронзила мысль, что я слишком долго испытывал судьбу.

Ступенька, на которой стояла Китти, треснула, и тут же треснули боковые стойки. Сломавшаяся лестница, похожая в ту секунду на гигантское насекомое, не то богомола, не то фантастического жука, казалось, решила после короткого раздумья заковылять прочь. Но затем нижняя ее часть начала заваливаться и с оглушительным стуком рухнула на пол; поднялось облако пыли, встревоженно замычали коровы. Одна из них погнула дощатую переборку.

Китти пронзительно закричала:

— Ларри! Ларри!

Я знал, что надо делать, мгновенно сообразил. Я, конечно, жутко испугался, но не настолько, чтобы ум отшибло. Она повисла почти на двадцатиметровой высоте, выше были только ласточки, продолжавшие щебетать как ни в чем не бывало, а Китти отчаянно дрыгала ногами в воздухе. Испугался я смертельно. Я по сей день, можете себе представить, не могу смотреть воздушные аттракционы, даже по телевизору. В животе сразу что-то сжимается.

Но я знал, что надо делать.

— Китти! — завопил я. — Только не шевелись! Не шевелись!

Она тотчас подчинилась. Перестала дрыгать ногами и повисла, изо всех сил держась за последнюю ступеньку — это было все, что осталось от лестницы, — так в струнку висит воздушный гимнаст на неподвижной трапеции.

Я метнулся к стогу, захватил сколько мог сена, вернулся, бросил на пол. Потом опять к стогу. И опять. И опять.

Сознание мое как бы выключилось, помню только, что сухие травинки забились в нос, и я, расчихавшись, не мог остановиться.

Я носился туда-назад с охапками сена; там, где недавно было основание лестницы, рос стожок. Вот именно — стожок, смотреть не на что. Достаточно было взглянуть на него, а потом на крошечную фигурку под крышей амбара, чтобы перед глазами возникла карикатура вроде тех, где человечек прыгает с небоскреба в стакан воды.

Туда-назад. Туда-назад.

— Ларри, я больше не могу! — В голосе сестренки звенело отчаяние.

— Китти, держись! Ты должна держаться!

Туда-назад. Клочья сена за пазухой. Туда-назад. Стожок вырос мне до подбородка, но что это против семиметрового стога, куда мы прыгали. Если она только сломает себе ноги, подумал я, она легко отделается. А если она пролетит мимо стожка — верная смерть. Туда-назад.

— Ларри! Ступенька!

Я услышал нарастающий надсадный скрип — верхняя перекладина подавалась под тяжестью Китти. Она снова судорожно задрыгала ногами, и я понял, что это ее погубит, что она пролетит мимо стожка.

— Не надо! — завопил я. — Ногами не надо! Отпускай! Отпускай перекладину! — Уже не успеть за новой охапкой. Уже ничего не успеть… разве что подумать о чудесном спасении.

Ей было сказано отпустить перекладину, и она ее отпустила. Мне казалось, она летела целую вечность — золотые косички торчком, глаза закрыты, лицо белей китайского фарфора. И ни звука. Сложенные ладони прижаты к губам в молитвенном жесте.

Она врезалась в стожок, в самую его середину, она вошла в него, как нож в масло. Или скорее как реактивный снаряд, потому что когда она исчезла в стожке, клочья сена полетели во все стороны. Я услышал, как тело с глухим стуком ударилось о доски. Звук этот заставил меня похолодеть. Очень уж он был громкий, слишком громкий. Теперь самое страшное — заглянуть внутрь.

С плачем вкогтился я в стожок и принялся раздирать его, отшвыривая сено охапками, сколько захватывалось. Вот показалась нога в джинсовой брючине, вот клетчатая рубашка… и наконец лицо Китти. Веки опущены. Лицо покойника. Одного взгляда было достаточно, что понять: она мертва. Мир для меня стал серым как ноябрь. Лишь два осталось в нем светлых пятна — золотые косички.

И вдруг эти васильковые радужницы — она открыла глаза.

— Китти? — Мой голос, охрипший, сиплый, большим вопросительным знаком прорвался наружу. Точно сквозь толстый слой мякины. — Китти?

— Ларри? — изумленно спросила она. — Разве я жива?

Я поднял ее и прижал к груди, а она прижалась ко мне, обвив мою шею руками.

— Живая, — ответил я. — Живая, живая.

Она сломала себе левую лодыжку, ничего больше. Когда доктор Педерсен, врач из Коламбиа-Сити, вместе со мной и отцом пришел в амбар, он долго, задрав голову, всматривался в темнеющую перспективу. Последняя ступенька лестницы все еще висела — косо, на одном гвозде.

Как я уже сказал, он долго всматриваются. Потом, обращаясь к отцу, произнес: «Чудо», — и презрительно пнул сложенный мною стожок. После чего сел в свой запыленный «десото» и уехал.

На плечо мне легла отцовская рука.

— А сейчас, Ларри, мы пройдемся с тобой в сарай, — произнес он очень спокойно. — Я думаю, ты догадываешься — зачем.

— Да, сэр, — прошептал я.

— Я хочу, чтобы при каждом ударе ты вслух благодарил господа за то, что твоя сестра осталась в живых.

— Да, сэр.

И мы пошли. Удары я не считал, их было столько, что потом целую неделю я ел стоя и еще две недели — подкладывая подушечку. И всякий раз, когда на меня обрушивалась огромная отцовская пятерня, вся в красных мозолях, я благодарил господа.

Я благодарил его громко, очень громко. Так что под конец я почти не сомневался, что он меня услышал.

Меня пустили к Китти перед сном. Помню, за окном сидел дрозд. Нога у Китти была забинтована и покоилась на доске.

Она встретила меня таким долгим и нежным взглядом, что я смешался.

— Ты, оказывается, натаскал туда сена. — прервала она молчание.

Я поддакнул.

— А что мне оставалось? Без лестницы-то наверх не влезешь.

— Я и не знала, что ты там делаешь, — призналась она.

— Как не знала! Я же прямо под тобой носился!

— Я боялась смотреть вниз. Испугалась я, понимаешь. Так и висела зажмуренная.

Я стоял, как громом пораженный.

— Не знала, говоришь? Не знала, что я делаю?