Джон Харвуд - Сеанс

Мне никогда не приходило в голову, что мы с Энни не всегда будем жить так, как жили тогда. Но когда мне исполнилось восемь лет, она привела меня в свою комнату, усадила к себе на кровать, обвила меня руками и сказала, что скоро я стану ходить в Дневную школу мисс Хейл, которая всего в нескольких шагах от нашего дома. Энни очень старалась, чтобы ее слова прозвучали радостно, словно речь шла о празднике, но я уловила в ее тоне печаль. И тогда она призналась, что уходит от нас: папенька решил, что я уже слишком большая для няни и что Вайолет, наша горничная, будет отныне сама за мной присматривать. Мне не нравилась Вайолет, она была толстая и пахло от нее, как от белья, которое долго пролежало в корзине. Напрасно умоляла я папеньку, чтобы он разрешил Энни остаться.

«Мы не можем позволить себе держать Энни, — говорил он, — при том, что приходится думать о плате за Школу мисс Хейл». Я же говорила ему, что вовсе не хочу ходить в школу, что могу все, что мне нужно, узнать из книг, и тогда Энни не надо будет от нас уходить; но и это его не устраивало. Если я останусь дома, мне будет нужна гувернантка, а это обойдется еще дороже, и — нет! — Энни не может быть моей гувернанткой, потому что она ничего не знает ни о французском, ни об истории, ни о географии и ни о чем другом, что я узнаю в школе.

Несмотря на то, что я отправилась к мисс Хейл, полная решимости ненавидеть все, что связано с этой школой, я оказалась совершенно не готова к невыносимой скуке классной комнаты. За моим чтением дома никто никогда не следил, так как Энни не имела никакого представления о книгах и едва могла справиться с букварем. Папенька всегда запирал свой кабинет, но дверь библиотеки — совсем рядом с кабинетом — всегда бывала открыта. Библиотекой служила комнатка чуть больше спальни, но для меня она была поистине сокровищницей, в которую меня молчаливо допускали при условии, что к папенькиному возвращению каждый том окажется точно на своем месте. Так что я привыкла читать книги, которые часто с трудом понимала, разгадывая звучание и значение незнакомых мне слов с помощью словаря доктора Джонсона.[1] А в школе все надо было заучивать наизусть, кроме бесконечных задач по арифметике, которые представлялись мне столь же бессмысленными, сколь и неразрешимыми. И снова, разговаривая с девочками из моего класса, я остро ощущала, что у меня нет ни братьев, ни сестер, ни других родственников; мне не о чем было с ними разговаривать, кроме книг, которые я читала, и я очень скоро обнаружила, что преждевременное знакомство с произведениями Байрона и Шелли вовсе не то, чем стоит так уж хвастаться.

Однако, несмотря на скуку, Школа мисс Хейл стала для меня чем-то вроде убежища от той тьмы, в которую все больше погружалась моя мать. Теперь, вместо того чтобы пить чай с Энни в детской, я должна была пить чай с маменькой в столовой и силиться поддерживать беседу, главным образом пересказывая то, что узнала в этот день в школе. А потом мы обычно сидели в гостиной, маменька машинально что-то подшивала или просто бездумно смотрела на огонь в камине, а я тоже теребила какое-нибудь свое шитье, прислушиваясь к тяжеловесному тиканью каминных часов и отсчитывая каждые четверть часа до того времени, пока можно будет улечься в постель в своей комнатке на чердаке и читать до тех пор, пока не почувствую, что могу загасить свечу и заснуть.

На второй год в Школе мисс Хейл я получила приз за декламацию — книгу «Мифы Древней Греции» с замечательными картинками. Мифы, которые мне понравились более всего, были историями о Тезее и Ариадне, Орфее и Эвридике и особенно — о Персефоне в Подземном царстве. Все, что касалось Подземного царства, совершенно меня зачаровывало. Я тогда представляла себе, что оно находится прямо под полом кухни, и что я отыскала бы ступени, туда ведущие, если бы у меня достало сил поднять одну из каменных плит пола. У меня была морская раковина, в которой я могла слышать шум моря — этот шум всегда меня успокаивал; я читала эту свою книгу, вглядывалась в картинки и слушала шум моря, придумывая свою собственную историю Персефоны в Аиде. Шесть гранатовых зернышек казались мне не таким уж страшным прегрешением; позже я узнала от папеньки, что на самом деле это была история о смене времен года, что зернышки ждали под землей прихода весны — один умный человек из Кембриджа так все это объяснил; но это объяснение показалось мне скучным, успевшим набить оскомину и лишившим эту историю всякого интереса. Перевозчик Харон, и Цербер с его тремя головами, и царь Аид с его волшебным шлемом, в котором он мог бывать в верхнем мире, оставаясь невидимым, — все это куда-то исчезало после такого объяснения. Я спросила у папеньки, так же ли тот умный человек думает об истории Эвридики, но умный человек, как видно, еще не решил, как надо об этом думать.

Странным образом души умерших никак не присутствовали в этом моем Подземном царстве. Оно было загадочным местом туннелей и тайн, темным и мрачным, и тем не менее почему-то пленительным, где я могла бы совершенно свободно странствовать, если бы только нашла туда вход. Однажды мне приснилась пещера, где я обнаружила искусной резьбы сундук, полный золота, серебра и драгоценных камней, из которого, как только его откроешь, лился яркий свет, и этот сундук стал частью моего воображаемого Подземного царства вместе с его противоположностью — простым деревянным ящиком, который поначалу казался пустым, но, пока вы в него глядели, в нем, словно холодный черный туман, начинала подниматься тьма, и она переливалась через края ящика, проливаясь на каменистый пол пещеры. В этом Царстве были Асфодельные поля:[2] это звучало красиво и печально, они словно ковром были покрыты прекрасными цветами глубокого пурпурного цвета, а когда вам надоедали туннели, вы могли подняться к Елисейским полям, где всегда сияет солнце и не перестает звучать музыка.

Однако дома моя умершая сестричка всегда была с нами. Маменька превратила в святилище комнату Элмы — небольшое помещение, дверь в которое открывалась из комнаты маменьки; все здесь сохранялось так, будто Элма может вновь появиться здесь в любую минуту: простынка отвернута, любимая тряпичная кукла Элмы — у подушки, ночная сорочка лежит наготове, на комоде у зеркала — букетик цветов в вазочке. Дверь в комнату всегда открыта, но никому не разрешается туда входить; маменька сама вытирает там пыль и натирает воском мебель и пол. Это очень устраивает Вайолет, потому что она ужасно ленива и терпеть не может подниматься по лестницам.

Вайолет спала в чердачной комнате напротив моей, и я порой слышала, как она отдувается и ворчит, поднимаясь к себе по вечерам. Теперь мне кажется странным, что она оставалась у нас так долго, ведь в нашем доме так много лестниц, что трудно было попасть куда-нибудь, не взбираясь хотя бы на два пролета. Кроме Вайолет, у нас была только миссис Гривз, кухарка, которая жила исключительно в подвале. Миссис Гривз была вдова, седоволосая, полная и краснолицая, как Вайолет, но если Вайолет вся колыхалась, как бланманже, увязанное в тряпицу, миссис Гривз была круглая и твердая словно кубышка. Хотя на кухне было только одно закопченное окно, выходившее в приямок ниже уровня улицы, кухня была самым светлым и теплым местом в нашем доме, потому что миссис Гривз зажигала газовый светильник так ярко, как только он мог гореть, а зимой набивала плиту углем так, что можно было видеть, как бьется красное мерцание в щелках вокруг дверцы. Это миссис Гривз отдавала Вайолет распоряжения, которые та выполняла медленно и неохотно, но тем не менее выполняла. Прачечной в доме не было, стирать белье отсылали прачке.