Казначей смерти - Анна Фурман

– Там, куда мы направляемся, тебе станет лучше, – заметил Легба. – Идём.

Каждый шаг по пыльной дороге разносил боль по всему телу. Теперь мы шли на равных – хромой проводник и раненный ведомый. И всё же внутри у меня разгоралась надежда. Я возвела глаза к небу и возблагодарила ориша за бесценный дар, а затем в последний раз увидела их самих, сидящих на костях. Кто-то жевал мою плоть, кто-то кривил рот в довольной усмешке – они получили свой дар. Получили Мену.

– Что дальше? – спросила я Легба.

Он обернулся, и по его лицу пробежала тень – все в этом мире чего-то боялись.

– Воды забвения, – ответил он.

Мой собственный стон распугал бестелесных ориша.

***

– Почему ты делаешь это? Почему помогаешь мне?

– У каждой души своё предназначение и путь, – ответил Легба, покачав головой. Чем дальше мы заходили, тем большим человеком казался он мне. – Мой путь – указать тебе твой.

– Но разве воды забвения не опасны?

– А разве они опасны? Забвение – часть жизни.

Мы давно покинули обитель ориша, и небо впереди снова стало темнеть. Его цвет походил на цвет раздавленного жука – чёрный, красный и немного жёлтый. И хоть тело по-прежнему с трудом подчинялось мне – с каждым шагом я беспокоила раны – влажная прохлада ночи была благодатью.

– Смертная оболочка шамана защитит меня. Иногда живые забредают в воды забвения, но уходят на своих двоих, а после не могут вспомнить, где побывали.

– Какую плату возьмут у меня воды забвения?

– Увидишь…

После я не смогла бы вспомнить миг, когда мои ноги ощутили воду. Небо в том месте сияло тысячей звёзд. Таких, каких мы никогда не видели над своим селением или в пути. Мой народ, моё племя. Мы не знали этих звёзд, но могли лишь догадываться о том, что они существуют.

– Звёзды судьбы… – произнесла я, и тогда воды забвения окружили меня.

Я всегда представляла их иначе: моя мать говорила мне, а ей говорила её мать, что воды забвения – круговорот душ. Он состоит из света и тьмы, он подобен вихрю и урагану, но тих и свободен в своей бесконечной печали. Я же угодила прямиком в…

– Болото?

Мой нос уловил рыбный запах ряски. Воды забвения простирались, сколько хватало глаз, и всюду было болото: сине-зелёное, густое, лоснящееся. Тут и там его пронзали невиданные деревья-великаны. Их тонкие, покрытые струпьями стволы тянулись так высоко, что доставали до самых звёзд, царапая небо. Лишь приглядевшись, я увидела, что струпья эти вовсе не кора, а тёмная рыбья чешуя. Вместо листьев широкие кроны украшали лоскуты тины. Где-то пронзительно кричала птица, голоса которой мне было не узнать. Эхо её крика неслось над упокоенным болотом, не тревожа ни единой души, но предупреждая всякого, кто ещё имеет уши и способен услышать – дальше дороги нет.

– Таков был мир до начала времён, пока Олодумаре не вдохнул в него жизнь, – наконец отозвался мой проводник. Он стоял, опершись на трость, и вместе со мной рассматривал всё вокруг, словно не был здесь тысячу лет, и ещё столько же предпочёл бы не быть. – Ступай.

Я удивилась:

– Но ведь ты сказал, ничто не грозит тебе в теле шамана?

– Не грозит, но ты должна погрузиться одна. Таков путь.

Я вздохнула и посмотрела на сушёную тыкву, привязанную к поясу Легба. Он заметил мой взгляд и с улыбкой сказал:

– Возвращайся к нему и с ним. Я буду ждать тебя на священной земле.

***

Легба был прав, – когда вода покрыла мои раны, боль ушла, словно сами воспоминания о ней забрало болото. Идти было легко – шаг за шагом, вперёд и на глубину. Вода простиралась вокруг, постепенно принимая меня в свои объятья, она дарила невероятный покой. Такой я испытывала лишь раз – когда после исполненной муками разрешения от бремени ночи, мне на грудь положили близнецов. Их головы пахли железом и лепёшками фуфу, высушенными на камне под солнцем.

Я крепко держалась за эти воспоминания, когда болото сомкнулось над моей головой. Дышать внутри было так же легко, как снаружи. Я видела мир так ясно, как, должно быть, видит его всякая тварь, что родится в океане, я шла, не ощущая толщи воды.

Водная гладь над моей головой походила на небо – на нём переливались и смешивались немыслимые цвета, будто свет играл на ребре кинжала, и я невольно залюбовалась. Но промедление дорого стоило. Каждая секунда, проведённая в водах забвения, забирала крошечную частичку памяти. «Что я ела сегодня? Как звал своего быка мой сын? Зачем я здесь?..» – мысли путались, как путались в тине мои ступни.

Цепляясь за илистое дно корнями, вверх стремились диковинные растения. Их листья были чёрными в зеленоватом свете. Они медленно колыхались, стоило мне пройти рядом. Чем дальше я заходила, тем выше сияло «небо» и причудливее становились водоросли. Мне казалось, я различаю в гибких ветвях лица. Листья удлинялись, принимали форму тел, и вот уже руки тянулись ко мне, а потревоженные души распахивали глаза, взирая с надеждой и удивлением. Я открыла было рот, не сумев подавить испуганный вскрик, но вместо слов наружу выплыли пузыри. Чьи-то мягкие пальцы тронули меня, и я услышала голоса.

«Кто я?»

«Как меня зовут?»

«Вы знаете меня?»

Души не пытались причинить мне вред, едва касаясь, и сердце моё сжималось от безысходной тоски – я хотела бы помочь им, ответить на их вопросы, но не узнавала лиц и только качала головой: «Нет, простите, нет…». Воды забвения хранили сотни, тысячи душ, ещё не готовых идти дальше.

«Земля убегает, мама», – он звал меня. Звал из самой глубины, из пучины непроглядной чащи. Я вспомнила, зачем явилась сюда, зачем прошла этот путь и потревожила души.

Акамалу не был похож на остальных. Эта часть его души едва отделилась от костей и плоти, а потому образ, ещё не размытый водами забвения, оставался прежним. Акамалу словно висел между землей и небом, свернувшись, как сворачивается дитя в утробе матери. Он был жемчужиной в створках первобытных болот, сокровищем, к которому я так стремилась. Мой сын, мой последний оплот любви. Его рука крепко держала другую руку, что принадлежала силуэту, скрытому чернотой вод и лохмотьями тины. Лишь подойдя ближе, я сумела различить, увидеть,