Танит Ли - Сабелла

Прошло три месяца со дня моего бегства. Пять месяцев, как от Сэнда остались лишь обгорелые кости. Иногда мне кажется, что мои преследователи больше не идут по моему следу, но в остальное время я твердо знаю, что это не так.

Так чему же посвящена моя жизнь? Тому, что происходит со мной, когда я пью кровь? Я скажу вам по секрету: когда я пью кровь, со мной не происходит ровным счетом ничего. Просто утоление голода. Как утоление плотского голода с проституткой для многих мужчин, или как почесаться, если где-то чешется. Это больше не похоже на вдох полной грудью. Каждый раз, когда я охочусь среди бетонных холмов, в металлоблочных ущельях, предчувствие говорит мне, что в этот раз меня ждет нечто особенное. Почему же ничего особенного не происходит? И если не происходит, почему я продолжаю выходить на охоту? Возможно, это привыкание, как к наркотику, и я не могу избавиться от него. Возможно, я нездорова психически и нуждаюсь в помощи. Поместите меня в маленький хорошенький домик и заприте. Я охочусь в вашем городе, я вонзаю в него свои зубы, пью из его вен.

Кулон горит алым пламенем. Сейчас он рубиновый и давно уже не был бледнее рубина. А порой, ночью, он становится похожим на глаз дракона.

Прежде чем стать Сарой, я переиграла множество ролей. Вся моя жизнь складывалась из них. Я была дочерью для матери, воплощением грез для сотен мужчин, устрицей, которую надо раскрыть и съесть — для Сэнда, объектом гамлетовской мести — для Джейса, козлом отпущения — для Касси… Когда я была самой собой?

Теперь я Сара. Я пью воздух, который обернулся грязью. Теперь я — настоящая. Но нет, Сабелла. Теперь ты всецело принадлежишь кроваво-красному камню у тебя на шее. Может быть, зловещий план Касси сжить меня со свету пусть не прямо, но удался. А я тем временем любуюсь цветным небом над городом.

В Аресе около десятка церквей. Десять церквей на десять тысяч баров, на десять тысяч публичных домов, на двадцать семь посадочных полос, пятьдесят гоночных треков, двадцать пять кинотеатров, девяносто общедоступных плавательных бассейнов, девятьсот гипермаркетов, восемьсот залов игровых автоматов, шестьсот прачечных.

Но когда-то церквей здесь и вовсе не было — пока возрожденные не построили их. Серебристые блоки из каменной крошки и белый отделочный пластик, голубой бетон, цветное стекло витражей. Шпили, будто металлические иглы, с крестами на вершине, светящимися по ночам.

Я не была в церкви уже около одиннадцати лет, если не считать часовни Касси и часовни на Ангельских Лугах, где отпевали мать. Сара Холланд не была в церкви ни разу в жизни и, насколько я понимаю, вовсе не стремилась туда попасть.

Из десятка церквей примерно половина открыта по ночам, и церковная утварь на алтарях загадочно сияет благодаря хитроумной электрической подсветке.

Я охотилась и пила кровь, и возвращалась домой — сейчас моим домом была квартира в одном из жилых массивов Дэйла-18. Крест, будто изумрудный значок, приколотый на ткань ночи, первым явился впереди меж высоких труб и утесов зданий. Потом стала видна светлая стена церкви и широко распахнутая дверь. Раньше я не видела этого места, хотя много раз проходила мимо других, похожих. Теплый и мягкий свет, застоявшийся аромат курений. Над дверью — отреставрированное живописное панно, роспись по дереву. Христос на нем был похож на Сэнда Винсента — длинные темные волосы, темные глаза, янтарная плоть.

Прежде чем я спохватилась, Сара Холланд поднялась по ступеням и вошла в церковь.

Я опустилась на гладкую деревянную скамью и стала смотреть на алтарь. Покров на нем был темно-красный, расшитый зеленью и золотом. Цвет крови Искупителя. На мягко подсвеченной табличке было расписание богослужений, которые на сегодня уже все закончились. В церкви не было никого, кроме меня. Так что я осталась сидеть, вжавшись спиной в жесткую спинку скамьи. Я не понимала, что тут делаю, но в церкви было так тихо. Воздух был напоен умиротворением, как ароматом благовоний.

Потом откуда-то появился священник и пошел ко мне по проходу между скамьями.

Я хотела встать и тут же уйти, но ноги не слушались меня, они будто вросли в пол, неведомая тяжесть навалилась на меня, не позволяя встать со скамьи. Я уставилась прямо перед собой, но священник, конечно же, направлялся ко мне. Наконец он заговорил:

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

Его голос оказался молодым, моложе, чем его облик.

— Нет, большое спасибо.

— Вы уверены?

Я понятия не имела, зачем пришла сюда.

— Да, уверена. Просто хотелось немного посидеть, — я знала, что он правильно оценил мой наряд и прическу.

— Христос поможет вам, — сказал священник. — Даже если вы не примете мою помощь.

Я повернулась, резко посмотрела ему в глаза и бросила:

— Если он знает, какими словами я обзываю его, то не станет мне помогать.

— О, думаю, что Он все понимает, — священник неожиданно улыбнулся в ответ.

Он пытался разговорить меня — осторожно и мягко. Но я чувствовала, что поддаваться опасно. Три месяца я говорила лишь с теми, кого подцепляла, чтобы использовать. А это что? Какая-то детская теология вешается мне на плечи!

— Слушайте, — сказала я. — Я не хочу говорить с вами об Иисусе Христе.

— Нет, — сказал он. — Вы вовсе не обязаны ни с кем говорить о Нем.

— Не возражаете, если я посижу здесь?

— Буду только рад, если это поможет вам.

Поможет ли?

Ах, если бы я могла сказать священнику правду, он помолился бы вместе со мной, и Христос сошел бы с небес, голубем слетел на алтарь — и все стало бы хорошо!

Священник удалился, оставив меня одну, но моя собственная эмоциональная несдержанность не позволила снова ощутить умиротворение, и теперь я сидела посреди мира и покоя, терзаемая смятением и страхом.

Думаете, я счастлива, да? Развратная волчица, что выслеживает добычу среди бетонных холмов и неоновых рек?

Я пошла домой, в свой Дэйл-18, который не был мне домом. Той ночью мне приснился сон. Мне снилось, что я брожу по дому на плато Молота. Но дом очень стар, от него остались одни руины, густо припорошенные розовой песчаной пылью. Шторы порваны, двери выбиты, даже небьющееся стекло в окнах пошло трещинами. От кровати в моей спальне осталась лишь голая рама, и грязная паутина свисает с резных столбиков вместо газового полога. Потом я подошла к зеркалу и увидела свое отражение. На мне черный как ночь парик, в котором я заходила в церковь, но он пропитался кровью, и кончики волос слиплись в колючие шипы. Мой рот в крови, платье тоже (кровь пятнала его так, как в мой первый раз, в четырнадцать — кровь того парня и моя собственная). Мои ногти — длинные, заостренные, облитые кровью. Мои глазные яблоки — ярко-алые. Рот приоткрыт, и я вижу свои зубы — тоже длинные и острые, словно белые шипы. А мой язык — длинное и черное жало. Ужас, неописуемый и невыразимый, обуял меня. И когда я проснулась, задыхаясь, ужас никуда не делся — он поселился во мне, будто опухоль на моей отбрасывающей тени, отражающейся в зеркале, но не существующей душе.